Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса - Альфредо Конде

— Теперь-то что ты хочешь узнать? — пробормотал Бернардо прерывающимся голосом.

— Ничего, кроме того, что маятник у тебя завис, — ответил ему Антонио, ослабляя хватку.

Тогда Бернардо изобразил легкий кашель и сел рядом с другом.

— Что будет с тобой, когда мы вернемся? — спросил Антонио.

— Ничего.

— А что ты собираешься делать?

— Ждать!

— Ждать чего?

— Да ничего. Ждать, просто ждать, — заключил Бернардо, пожимая плечами, а затем спросил: — А с тобой что будет?

— То, что скажет твой отец.

Бернардо посмотрел ему прямо в глаза и сказал:

— Ты знаешь, что мы все деньги истратили?

— Не все, — возразил Антонио, доставая кошелек из внутреннего кармана, — вот эти еще остались.

— Эти мы тоже потратим.

— Эти?

— Да. Эти тоже.

— Отдать их тебе?

— Нет. Они твои.

— Мои?

— Да. Твои.

Антонио замолчал на мгновение, а потом сказал:

— Мое молчание столько не стоит.

— Что ты сказал?

— Что мое молчание столько не стоит.

Бернардо помолчал и затем проронил:

— Ну и сколько же оно стоит?

— Да нисколько оно не стоит; да и вообще, с чего это ему стоить сколько-нибудь?

Сын хозяина Гимарана положил руку на плечо сына писаря из Оскоса и после небольшой паузы сказал:

— Сам решишь, что с ними делать.

В это мгновение голос дозорного сообщил с марса[69], что слева по борту в лунном свете виден силуэт фрегата, и сразу раздалась череда команд, направленных на то, чтобы избежать его, поскольку это могло быть пиратское английское судно. Капитан тут же приказал рулевому лечь на правый борт и идти по ветру к берегу, на случай если придется искать там убежище, ускользая от фрегата; по всем правилам этого не должно было произойти, если учитывать направление ветра. Антонио прижал к себе кошелек: неожиданное происшествие освободило его от выражения какого-либо согласия или благодарности.

Ничего не произошло. Фрегат шел по лоту, лавируя и держа курс ближе к берегу, одному Богу известно в каком направлении: возможно, к мысу Вилан или к Фистерре; он даже внимания не обратил на новый курс шхуны, двигавшейся с большой осторожностью от Ортегаля, дабы таким образом обойти гористые островки, которые на карте напоминали головки рачков. Бернардо и Антонио наблюдали за маневром, стоя на палубе, стараясь не мешать, внимательно следя за шквалом команд и подъемом парусов, натягиванием шкотов. Напряжение ощущалось лишь в дрожи руля, который крепко держал в руках рулевой, чтобы чувствовать корабль как никто другой.

Когда стало очевидным, что нет необходимости в таком количестве парусов, капитан задумался, оставить ли те, что уже были подняты, или вновь убрать их, и, посмотрев на небо и на морскую гладь, решил оставить все как есть и несколько ускорить прибытие в порт, — впрочем, не слишком, лишь на несколько часов, если ветер будет дуть в том же направлении и с той же силой.

Друзья больше не говорили. Бернардо ушел в каюту, а Антонио употребил остаток пути на разговоры то с теми, то с другими, в основном с первым помощником капитана, обсудив с ним различные товары и связанную с ними контрабанду, цены на рынках юга Испании, особенности андалусийских вин — все то, что могло служить поводом для обмена и выгоды не только для хозяина Гимарана, но и для него самого, видевшего в торговых перевозках один из способов улучшить свое скромное положение.

В этом первом плавании созерцание Рибадео с моря было чем-то неповторимым. Множество противоречивых чувств теснилось в груди сына писаря, отправившегося в путь мальчиком и возвращавшегося состоявшимся мужчиной, прошедшим ритуал посвящения, чему способствовал сам дон Бернардо и набитый монетами кошелек. Ах, опера! Как же сообщить хозяину Гимарана о расходах, сказать ли, что средства были истрачены не полностью, или признаться, что они ушли целиком на гулянки и банкеты, как предлагал Бернардо Фелипе, проявив проницательность, которая так удивила Антонио? Как же поступить? Так ли это просто, как представляется на первый взгляд, стать обеспеченным ценою столь малого усилия, не занимаясь ничем серьезным, только наслаждаясь жизнью и всеми радостями, которыми она нас подчас одаряет? Видимо, сын Индейца обладал необычайной проницательностью или же с необыкновенным мастерством владел этим женским искусством, заключающимся в том, чтобы из недостоверных посылок извлекать верные выводы, то есть истину из лжи, используя предположения или полуправду, опираясь на чужие привычки и собственные действия.

По мере того как по курсу шхуны вырисовывался Рибадео, в душе Антонио радость смешивалась с опасениями. Корабль заходил в бухту, сменив курс, и теперь вечернее солнце освещало закатным светом побережье, оставляя последние отблески над городом, погружавшимся в неописуемо прекрасные сумерки. Созерцание этого зрелища вызывало в нем чувство, вступавшее в противоречие с опасениями по поводу того, что его ложь будет раскрыта, и оба эти чувства в свою очередь противоречили тому, что возникало одновременно с намерением, которое он уже считал вполне законным: оставить себе деньги. Могла ли его мать представить себе, что он будет располагать такими средствами спустя всего несколько месяцев после отъезда из Оскоса, после того как он был радушно принят в щедром доме Гимаран, где ему суждено было обучиться искусству управления, которое в конечном итоге даст ему средства к существованию? Да ничего подобного, ибо его мать и по сей день считает его мечтателем, исполненным тех же грез, что и писарь, или сумасбродных чудачеств, присущих клану Ломбардеро; она думает, что его переполняет аристократическое тщеславие или же он тяготеет к оккультным наукам и к искусству прорицания, чем так любят забавляться все они вопреки ей, всегда старавшейся передать сыну свой религиозный пыл и убежденность в том, что из лона Святой матери Церкви ему будет гораздо проще осуществить все свои планы. Но правда заключалась в том, что он только что как следует погулял и при этом у него оказалось так много денег, что вполне можно предположить, что жизнь становится к нему щедрой, в высшей степени великодушной, достойной того, чтобы быть прожитой. Он возвращается в Рибадео с другом еще более преданным ему, чем до отъезда, вооруженным бесценным опытом и целым букетом связей, о которых можно было только мечтать, и происходит это на закате дня, о чем свидетельствуют необыкновенно красивые сумерки.

Бригантина грациозно входила в бухту Рибадео, направляясь к тому концу причала, что у самой часовни Башенной Троицы. С левого борта к ним пришвартовалась шлюпка; люди в шлюпке спросили Бернардо Фелипе, и, когда тот свесился через борт, маленький человечек с огорченным выражением на лице сказал:

— Нас послали за вами. Вас ждут дома, дон Бернардо при смерти.

Дон Бернардо де Аранго-и-Мон умер на следующий день, двадцатый день марта 1767 года. В час, когда он отошел в мир иной, белый силуэт дома Гимаран пронзительно выделялся на фоне серого неба и темно-синего, почти черного, моря и ослеплял всякого, кто осмеливался обратить на него свой взор. Таков удивительный свет сероватых небес в дни, когда ветер меняется на северный и все погружается в некую прозрачность, столь же трудно определимую, сколь и суровую, даже, можно сказать, враждебную. По этой причине следует относить хмурый вид жителей Атлантического побережья на счет не приступов меланхолии, но этого удивительного ослепляющего света сероватых дней, когда все вокруг, словно сговорившись, вызывает эту нереальную слепоту. Так и было во время отхода хозяина Гимарана в мир иной. Накануне, едва сойдя на берег, ощущая, как земля ходит у них под ногами, еще не привыкшими к отсутствию непрерывной качки, Бернардо и Антонио поспешно направились к дому. Но тогда свет был другим, необычным. Ветер еще не сменил направление, а услышанная новость давала основания хоть для какой-то надежды.

Еще у причала, у небольшого и почти родного уже причала под часовней Башенной Троицы, Антонио стал понемногу намеренно отставать от своего друга из уважения к его сокровенным чувствам и стремлению безотлагательно оказаться у ложа умирающего отца, но тот тут же потребовал:

— Не оставляй меня одного, Антонио. Идем вместе.

Они вместе вошли в дом. На лицах у них было выражение обеспокоенности и страха, надежды и неверия, вызванное полученным известием. Бернардо Фелипе наскоро обнял мать, что ждала на верху лестницы главного входа, и поспешил как можно скорее войти в комнату, где пребывал в ожидании смертного часа его отец, погруженный в странное забытье. Бернардо приблизился к нему и заговорил; умирающий открыл глаза и слегка улыбнулся. Он был не в состоянии говорить, но Бернардо понял, что его взгляд блуждает в поисках кого-то еще, и подозвал к себе Антонио.