Внешняя политика России эпохи Петра I - Владимир Бобылев

После окончания Северной войны, которую Россия закончила без союзников, правительство Петра положило в основу своего внешнеполитического курса задачу возвращения страны в систему союзных отношений. Такого рода политика во многом определялась преданностью Петра идее коалиционности; ее он твердо придерживался на протяжении всей своей жизни, воплощая в жизнь на широкой международной основе. Ее географический диапазон, потрясавший умы современников, простирался от Испании до Китая, от Швеции до Эфиопии. Он прекрасно осознавал, что изолированность России от европейского «концерта» дестабилизирует ее международное положение, обрекая Россию решать свои национальные проблемы в экстремальных условиях внешнеполитического одиночества. Воспоминания царя о шведском вторжении, уроках Прутской кампании и особенно о военной тревоге 1719–1720 гг., когда страна стояла перед возможностью общеевропейской интервенции, указывали ему на правильность его теоретических построений. В практической плоскости идея коалиционности первоначально нашла свое выражение в создании Северного союза. Однако наиболее оптимальным для обеспечения интересов России на шведском, польском и турецком направлениях царь считал ее блокирование с державами Великого союза и особенно создание коалиции с участием России, Австрии и Англии. И русская дипломатия с удивительной настойчивостью шла к цели, добившись к 1715 г. определенных успехов в этом направлении, заключив династический союз с Веной и оборонительный договор с Ганновером. Но дальнейшее развитие данная линия русской политики не получила. Мекленбургский кризис и дело Алексея Петровича не только свели на нет все предыдущие усилия, но и отбросили отношения России с Англией и Австрией к нулевой отметке.

Отказ Петра от своей мекленбургской политики и некоторое потепление в отношениях с Веной не внесли, однако, коренного изменения в отношения России с Англией и Австрией. Более того, победа в Северной войне, радикально изменившая соотношения сил на севере Европы и коренным образом перестроившая всю европейскую систему, вызвала настороженную, а подчас и отрицательную реакцию со стороны ведущих европейских держав. Наиболее непримиримую позицию продолжала занимать Англия, видевшая в России могучего военно-политического и торгового соперника.

Полный провал планов правительства Великобритании направить на Россию почти всю Европу и Турцию ради восстановления равновесия на Балтике не только не заставил его отказаться от данной доктрины, но еще больше взвинтил в Лондоне русофобские настроения. Прикрываясь лозунгом о готовности Англии к диалогу с Россией, кабинет Георга I активно работал по сколачиванию антирусской коалиции в составе Англии, Дании и Швеции. Не прекращал он свои интриги и в Турции, настоятельно подталкивая султана на новую войну с Россией. Русской дипломатии приходилось постоянно парировать удары англо-ганноверской дипломатии в Швеции, Дании, Турции, Польше, Франции и Пруссии.

Русское правительство стремилось к нормализации отношений с Англией и развитию с ней торговых связей, объем которых резко сократился начиная с 1719 г. в связи с обострением русско-английских отношений. При этом, в качестве предварительного условия своего «примирения» с Англией, Петр требовал от Георга I восстановления Англией дипломатических отношений с Россией, признания его императорского титула, соглашения с русской политикой «в мекленбургском деле, во вспоможении герцогу голштинскому» и принесения извинений «в некоторых других партикулярных нам (Петру. — В. Б.), в последнюю нашу бытность в чужих краях, учиненных обидах». Но английский король, конечно же, не мог согласиться с тем, против чего он вел беспощадную борьбу. В Петербурге, видимо, не ожидали иной реакции и поэтому строили свою союзную систему с учетом антирусской политики британского правительства. Русские политические деятели, разумеется, понимали, что данный курс Лондона не может быть вечным. Остерман писал, что Англия по отношению к России «силою своей морскою много вредить и много пользы учинить может». Все зависело, по его мнению, от дальнейшего развития международной политики в Европе и, в частности, от состояния англо-французских отношений, которые во многом определяли и расстановку сил на континенте и структуру союзных отношений. Англо-французский блок, оформившийся в 1716 г., как раз и нес в себе первую тенденцию, о конторой упоминал Остерман, в связи с чем русская дипломатия упорно работала в направлении разрушения этого, по словам Куракина, «противоестественного» союза путем отрыва от него Франции. Несмотря на заключение Амстердамского договора, Петру не удалось в целом достичь этой цели, хотя определенное потепление в русско-французских отношениях в 1720–1721 гг. способствовало окончанию Северной войны. Но и после Ништадтского мира русская дипломатия не отказалась от достижения поставленных задач. Возвращение отношений между Англией и Францией в их «нормальное» состояние эпохи войны за Испанское наследство, рассматривалось в Петербурге как важное условие поворота внешнеполитического курса британского правительства от конфронтации к сотрудничеству с Россией.

Французское правительство в первой половине 20-х годов занимало двойственную позицию в отношении России. С одной стороны, оно соглашалось с концепцией английского короля о необходимости восстановления равновесия на севере, а с другой — вынашивало идею привлечения России и Швеции к англофранцузскому блоку в целях создания подавляющего превосходства над Австрией. Так, после заключения Ништадтского мира аббат Дюбуа говорил русскому послу в Париже В. Л. Долгорукому, что «теперь пора приступить к главному делу между Россией и Францией. Для утверждения такого славного и полезного мира, какой получила Россия, нужны гарантии королей французского и испанского; но если Россия вступит в союз с Францией и Испанией, то нужно включить в него и короля английского». Но одновременно Франция оказывала Швеции значительную материальную помощь, чтобы, как указывал Дюбуа, «дать ей возможность поправить свои дела и сохранить силы, достаточные для охраны безопасности своих владений». Правда, аббат считал, что при жизни Петра Швеции вряд ли удастся возвратить себе Восточную Прибалтику, поэтому он не препятствовал заключению русско-шведского союза, которому он мечтал придать антиавстрийскую направленность.

Австрийское правительство относилось в целом позитивно к победе России в Северной войне, поскольку «австрийский дом, — по словам А. И. Остермана, — имел всегда действительный интерес в умалении шведских сил», а поэтому в годы русско-шведского конфликта он «к российской стороне многия угодности показывал». В Вене также знали о заинтересованности Петербурга в проведении общей с Австрией линии в отношении Польши и Турции, что несомненно находило позитивный отклик у императора. Вице-канцлер Ф. Шенборн заявлял, что если удастся привлечь Россию на сторону Австрии, то тогда «никто на нас не только не посягнет, но ниже косо взглянуть не посмеет». Однако шлейф дела Алексея Петровича и его загадочная смерть летом 1718 г. мешали обеим сторонам сделать решительный шаг в сторону политического сближения. Даже заключение в июле 1721 г. англо-франко-испанского союза, имевшего яркую антиавстрийскую окраску, не внесло каких-либо изменений в выжидательную позицию правительства Карла VI.

Правящие круги России также не спешили открыто определять своего политического партнера, осторожно прощупывая позицию как Вены, так и Парижа. В условиях активной политики России в Каспийском регионе дипломатия Петра стремилась притянуть к себе Австрию и Францию на допустимо близкое расстояние, не отдавая при этом ни одной из них какого-либо приоритета. Но если консультации в Вене о заключении союза носили программный характер, то аналогичные переговоры в Париже определялись исключительно конъюнктурными соображениями. Действительно, неоднократные заявления Петра о его стремлении заключить союз с Францией и привести с собой Швецию, явно противоречили основным целям и задачам русско-шведского союза, который создавался русской дипломатией в качестве противодействия балтийской программе англо-французского блока в ее главном пункте — голштинском и мекленбургском вопросах. Кроме того, ориентация на союз с Францией противоречила и общей внешнеполитической стратегии России. А. И. Остерман писал, что «французский интерес требует быть с Швецией и Портой в тесной дружбе, следовательно, и на польский престол возвести такого кандидата, который одинакия с нею (Францией. — В. Б.) склонности и намерение имеет». Из этого вытекало, что по заключении русско-французского союза Россия должна была установить «теплую дружбу» с Турцией и согласиться на утверждение французского влияния в Швеции и Польше. Вряд ли такие перспективы устраивали Петра. Несовместимость внешнеполитических планов Парижа и Петербурга определялась и существованием острого антагонизма между Россией и Англией, что превращало версальскую идею их «примирения» и образования Четвертного союза в политическую утопию. Так почему же русское правительство так настойчиво рекламировало свое желание «упрочить дружбу» с Францией? На наш взгляд, данная имитация была необходима Петербургу, чтобы поставить влияние Франции в Стокгольме и в Константинополе на службу русской политике. Особую важность в свете событий на Каспии приобретала позиция Версаля в Турции.