В следующее новолуние - Турборг Недреос
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ага, вот он, стоит в тени, куда не достигает свет из подъезда. Стоит и не спеша беседует с дамами, занимающимися вместе с ним на курсах. Какие-то стареющие девицы, которым уже перевалило за двадцать. Хердис старалась не смотреть на него — она не собирается никому мешать.
И когда он через несколько долгих, как вечность, минут взял ее под руку, ей пришлось немного помолчать, прежде чем ее ревность улетучилась настолько, что она смогла не выдать своих чувств.
Но в этом не было нужды. Он сказал:
— Что, малышка, ревнуешь?
— Фу! Воображала!
— Да. У меня есть причины воображать. Ну, куда мы пойдем? Может, в «Викторию»?
— Не-ет! Мне не хочется. Давай просто погуляем. Боюсь, что сегодня мне придется пораньше вернуться домой.
— Поскандалили?
— Нет… ничего подобного. Дядя Элиас не совсем здоров.
— С похмелья?
— Не говори так, Винсент.
— Ну, ладно. Не буду. Я только не понимаю, какое отношение имеешь ты к его пьян… прошу прощения… к его недомоганию?
Несколько шагов они прошли молча, наконец Винсент спросил:
— О чем думает малышка Хердис?
— Я?.. О дяде Элиасе. О том, что он единственный, кто чувствовал за меня… какую-то… ответственность.
— Вы только подумайте! Единственный человек. Ах ты, моя умница! Значит, ты еще не догадалась, что есть и еще кое-кто, кто… э-э… чувствует за тебя ответственность? Ах ты, моя мудрая старушка!
Она вырвала у него свою руку и пошла вперед, ускоряя шаг в смутном желании отделаться от него.
И тут же обернулась, испугавшись, смертельно испугавшись, что он позволит ей уйти.
В парке было так тихо, что им было слышно, как время от времени с ветки срывается лист и падает на гравий с едва ощутимым вздохом. И между ними тоже было тихо, Хердис даже услыхала далекий гудок паровоза. Губы у нее распухли и горели, словно их жалили пчелы, задыхаясь, она вырвалась из его объятий.
— Я не могу так больше, Винсент!
Он взял ее руку, погладил, сжал и стал целовать палец за пальцем.
— А я могу? Я хочу, чтобы ты была моей. По-настоящему.
— Ты это часто говоришь. А мы все продолжаем только… только эту игру.
Взявшись за руки, они медленно пошли дальше. Его выручала трубка, он все время, не зажигая, сосал и грыз ее.
— Пойми же, я должен беречь тебя. — Он усмехнулся. — По крайней мере, до конфирмации.
— Разве для этого обязательно нужно конфирмоваться? Впервые слышу. В таком случае, мне придется остаться старой девой, потому что я не собираюсь конфирмоваться.
— Господи, спаси и помилуй! Но ведь ты занимаешься у пастора и вообще готовишься? Что это за выдумки? При твоем уме!..
— Опять ты со мной говоришь таким тоном! Если я размышляю и имею самостоятельное мнение, это называется выдумками. — Она выдернула у него свою руку. — Ладно, считай, что это мои выдумки, но конфирмоваться я не буду!
— Эй, не беги так прытко! Твой дядя Винсент уже немолод. Хердис, потрогай, у меня замерзла рука.
— При чем тут дядя? Прекрати свои шутки. Хочешь подчеркнуть, что я еще ребенок и меня не надо принимать всерьез?
Когда он улыбался, его лицо покрывалось смешными тонкими морщинками.
— Ишь, огонь! Если бы ты знала, насколько серьезно я к тебе отношусь, то, может, и поняла бы, что я просто не хочу воспользоваться твоим темпераментом…
— Воспользоваться! Вот-вот, самое подходящее слово. Думаешь, я не понимаю, что за ним кроется? Разве все дело только в темпераменте, если… если я люблю тебя… Ведь я тебя люблю, Винсент!
Налетел ветер, кроны над ними вздохнули, и сухие листья на земле начали перешептываться.
— Это… это для меня несколько неожиданно, — проговорил наконец Винсент. — Мне остается только облачиться в воскресный костюм, взять букет цветов и отправиться к матушке Рашлев просить твоей руки. А?
Хердис даже задохнулась от гнева. Она наклонила голову, чтобы хоть немного овладеть собой. Ей было трудно найти слова, которые выразили бы ее возмущение.
— Просить моей руки, какая глупость!
Она посмотрела ему прямо в глаза.
— У моей матери! Как будто моя мать раздает мои руки! Я сама ими распоряжаюсь, и больше никто! Я вовсе не мою руку имела в виду! Речь идет обо мне самой! Обо мне!
Он засмеялся бесстыдно и беззвучно и снова стал противным и ужасно симпатичным Винсентом, которого она так любила… Но почему?
От смеха его глаза совсем скрылись. Небольшие, блестящие, голубые глаза. Почему?
Да потому, что это не такое уж и противное лицо было единственное, другого такого не было во всем мире.
Он снял шляпу и пригладил густые вьющиеся непослушные волосы.
— Вот черт побери! Ты… ты…
И вдруг его смех пропал. Зачастил мелкий дождь, Винсент подставил лицо дождю и закрыл глаза.
— Мне не хочется переделывать тебя, — сказал он, помолчав. — Но ты… пугаешь меня. Иногда ты пугаешь меня. Взрослому мужчине ты способна внушить чувство… ох!.. Нет. Давай говорить серьезно.
Она позволила его руке снова завладеть своей, и они медленно пошли дальше под мелкими перешептывающимися каплями, которые шуршали по гравию и напоминали о себе, лишь когда попадали на кожу.
— Для меня это все очень серьезно. Все. Ну, например, ты религиозна. Я об этом даже понятия не имел.
— Я, религиозна? Ну, знаешь…
— Конечно. Иначе ты преспокойно пошла бы на конфирмацию… Послушай. Более убежденного язычника, чем я, найти трудно. Но мне и в голову не пришло отказываться от конфирмации. Для настоящего язычника это все пустой звук. Если не считать, конечно, того… ну, ты сама понимаешь. Взрослого костюма, новой шляпы. Ну, и обеда с вином и подарками. Для тебя это выразилось бы, наверно, иначе. В доме торговца Рашлева это отмечалось бы, очевидно, более торжественно, чем у сапожника Клеппестэ. Тебе следует серьезно подумать, от чего ты отказываешься.
— Я уже подумала. Было бы хвастовством сказать, что это для меня ничего не значит. Но лучше без этого, чем… чем…
— Хердис, берегись!
— А я говорю — лучше! Чем… О, это так отвратительно безнравственно! Устраивать званый обед с вином и речами и использовать бога в качестве украшения для стола! Какая мерзкая ложь!
— Сейчас ты защищаешь бога, в которого, как ты утверждаешь, не веришь. Это религиозная реакция.
— Нет, не религиозная. Не знаю… может, просто более нравственная?
Винсент на ходу усмехнулся и
