Поэзия социалистических стран Европы - Андон Чаюпи
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Перевод Д. Самойлова
Конь мой сивый, неспесивый,Добрый конь с лохматой гривой,Я Люблю твою потную мыльную сбруюИ пропахшую юшкою зелень парную.
Лоб костистый, зато крепкий,Ноздри мягче грудей девки,Ты взвали меня на спину, коль хватит силы,Чтоб я чуял щекой напряженные жилы.
Конь печальный, аж до смерти,Белый след шлеи на шерсти,Подружись ты со мной, как с волом круторогим,И ко мне вечерять заходи-ка с дороги.
Дам водицы из кувшина,Дам соломки из овина,Дам и соли две жмени, и свежего хлебаИ в окошки пущу к тебе синее небо.
Бровь не хмурь, беду ночуя,Все сказать тебе хочу я!А как ночка настанет, я двери прикрою,И ко сну мы помолимся вместе с тобою.
Дедовская баллада
Перевод Д. Самойлова
Шел, постукивал дедка деревянной ногою,Шел бедняк одноногий полевою тропою.
Шел, откуда незнамо, где искал себе отдых?Стал он к лесу спиной при струящихся водах.
И натруженным оком он глядел на водицу,Ой, да-дана, да-дана! — как там струйка струится.
Выплывала русалка, деревенская вила,Деду брызнула в очи, аж его покривило.
И не знала, как мучить, и не знала, как нежить,Как печалью печалить, как утехой утешить.
Взглядом глаз изумрудных его ворожила,Обняла его ноги, нечистая сила.
Целовала стыдливо, и смешливо, и строго,Ой, да-дана, да-дана! — деревянную ногу!
Прыскал смехом дедыга прямо нелюди в шею,Приседал, словно в пляске, потешаясь над нею.
Аж тряслася бородка и кривилися губы,Деревяшка стучала о жемчужные зубы!
Для чего ж ты целуешь одно лишь полено?Почему обнимаешь не всего — до колена?
Знать, в тебе заиграло чародейное семя,Водяная хвороба, русалочье племя!
В грех ввести порешила чурбак деревянный?Ой, да-дана! — и смех же от тебя, окаянной!
Как волчок, закрутила деда чертова девка:«Ты пойдем-ка со мною, дед, дедулечка, дедка!
Буду я тебя нянчить на запечье подводномИ откармливать буду песочком холодным.
У меня во дворце насладишься бездельем,Напою тебя с губ поцелуем смертельным!»
Ухватила его за суму, за бородку,Потянула к прибрежному водовороту.
Не успел оглянуться — кто-то волны содвинул,И не перекрестился, а уж со свету сгинул.
Заклубилися волны и пропали без следа,И исчезли бородка и лысина деда.
И одна лишь подпорка — нога деревянна —Не тонула победно — ой, да-дана, да-дана!
И ничья поплыла, куда ей поплывется,И уж сраму ей нет, и уж нету уродства!
Себе ищучи путь, побрела мимо плесов,Как обломок ладьи, потерявшей матросов!
Грела кости на солнце, играла с теченьем,И плыла, и плыла над своим отраженьем!
И, резвясь на волнах, семенила все дале,Ой, да-дана, да-дана! — в засветные дали!
Герберт Бергман (ГДР)
Берлинский пейзаж. 1968
Признание
Перевод Б. Слуцкого
Не рань презреньем девушку иную,Она твоих не разрушает чар.Во мне лишь ты, всего меня волнуя.Она мне губы даст для поцелуя —Кто оттолкнуть способен этот дар?
В том, что люблю ее, — тебе признался.Она не знала, грезила, ждала.Я шел к ней, словно в чащу углублялся,И с каждым днем все ближе мне казалсяКонец весны. Я жег весну дотла.
Ее улыбка, как волна морская.Сияет ясный волос у виска,Печальны взоры, а рука такая,Что кажется, когда ее ласкаю,В моей руке — опять твоя рука…
Ее заклятья значат слишком мало,А поцелуй не разлучает нас.Позволь уйти мне в этих уст кораллы,Чтобы душа любила и рыдалаЕще хоть раз, один лишь только раз!
Условленной ночью
Перевод Д. Самойлова
Условленной ночью, когда мгла загустела,Ко мне проскользнуло желанное тело.Пришло ко мне тайно, в чудной беспечали, —Прозывалось оно, как тебя прозывали.
Заглянув по пути в завтра и в зерцало,В ледяную постель бесшумно упало —Для меня упало, для моей услады,Чтоб томил — истомил — и не знал пощады!
Оно льнуло ко мне — и пахло закланьем,Бысстыдно-послушливо моим желаньям,В мглах и радостях — на пороге рыданьяЗамирало в восторге полуумиранья.
Что в нем было еще? Лишь прелесть и грешность,Неведомый запах и эта поспешность,А еще трепет крови, шумящей тревожно,Без чего телу тела понять невозможно.
Романс
Перевод А. Гелескула
Надо петь, раз певец, — и пою поневоле!..Жили нищий и нищая — голь среди голи.
На задворках сошлись и слюбились случайно —И во всем городке жальче не было тайны.
Майский вечер улегся и вызвездил села,Сели вместе, бок о бок, на ступенях костела.
Подавали друг другу неловко и скупоТо засохший ломоть, то иссохшие губы.
И мечтали всю ночь и всю ночь без опаскиЛаской хлеб заедали, а хлебом — те ласки.
И под майской опекой, у двери церковной,Стих и нищенский голод, и тот голод любовный…
Что, поэт, — так и надо бы жить до могилы?Оба голода есть, но ни хлеба, ни милой…
Прохожий
Перевод М. Петровых
Лиловый сумрак, безлюдье поля —И только эту явь —Средь трав бескрайных молил я с болью:«Спаси меня, избавь!»
И шел прохожий… Зачем — не знаю,Мне подал знак рукой.Быть может, думал — к нему взываю,Его молю с тоской.
И было тихо, весь мир как сгинул,Лишь солнце шло ко сну.Сказал прохожий, когда окинулГлазами тишину:
«И мне, скитаясь, взывать в печали,Без хлеба, без жилья.Я тот, чью гибель не увидали,Тот самый — это я!
Мне смертью в ярах раскинут полог,Жилище — недруг сжег.Бьет час предсмертный, был сон недолог,Его разрушит бог.
Но верю в сон, что еще приснится,Обещанный судьбой.Тот сон, когда в нем блеснет денница,Я разделю с тобой».
Клянясь, что в скорби нам нет разлукиНи на единый час,Прохожий тот протянул мне руки,И спас меня он, спас!
Сестре
Перевод Б. Пастернака
Ты спала непробудно в гробуВ стороне от вседневности плоской.Я смотрел на твою худобу,Как на легкую куклу из воска.
Пред тобой простирался тот свет.Для вступленья на эту чужбинуНа тебе был навеки надетМешковатый наряд пестрядинный.
В доме каждая смерть говоритОб еще не открытом злодействе.Каждый из умиравших убитСамой близкой рукою в семействе.
Я укрытья убийцам не дам.Я их всех, я их всех обнаружу.Я найду, я найду их. Но сам,Сам я всех их, наверное, хуже.
Понапрасну судьбу мы виним,Обходясь оговоркой окольной.Лучше, боже, прости нам самимГрех наш вольный и грех наш невольный.
То я грезил, — еще ты больнаИ мне пишешь письмо из больницы,То я слышал с могильного дна:«Дай мне есть» — или: «Дай мне напиться».
Как ответить? Отвечу ли я?Бог один пред тобою в ответе.Нет на свете такого питья,Нет и хлеба такого на свете.
Гроб качался на наших руках.Вот уж он на крестьянской подводе.О, какой охватил меня страх,Когда тронул возница поводья!
Может, ты в летаргическом снеИ живою тебя закопают?Но резонно ответили мне,Что ошибок таких не бывает.
Молча брел я за возом в подъем.Мир заметно мельчал предо мною,Уменьшаясь в размере своемНа одно существо небольшое.
Я шел молча. «Увы, может быть, —Думал я, — нет столь родственных нитей,Без которых нельзя было б жить».Это грустное было открытье.
Ночь у гроба длинна и пуста.Тех уж нет, кто глядит из гробницы.Истлевают их взгляд и уста.Лица их — черепа, а не лица.
Знаю я, что и в тленье свой путьПод землей ты проделаешь честно,Но вовек не решусь заглянуть,Как ты гнешься под ношею крестной.
Верно, смерть протрезвляет всю плотьОт желаний, и жажды, и хмеля.Догадается ль только господь,Что лежишь перед ним в подземелье?
Ты, парящий в далеких мирах,Задержи перелет свой по твердиИ согрей на груди этот прах,Что обманут твоим милосердьем.
Тоскующая любовь
