Королева пустыни - Джорджина Хауэлл

«Я рассказала им муаллакат [доисламские стихи] и привела три-четыре примера использования разных слов. Это вызвало у них живейший интерес, и мы склонились над огнем прочесть текст, передаваемый из рук в руки. Я чудесно провела время… рассказывая им, как идут дела в Египте. Египет – нечто вроде Земли обетованной, и вы себе представить не можете, какое впечатление произвело наше тамошнее правительство на восточные умы».

Еще через день проводник из племени даджа привел ее к лагерю племени бени-хасан, где их встретили отчаяние и уныние. Это племя пропустило газзу пятисот всадников, совместный набег племен сахр и ховейтат, которые угнали две тысячи голов скота и увезли много шатров. «Я несколько пожалела, – пишет она, – что газзу не дождался сегодняшнего дня и мы его не увидели». Тем временем прошел Пир жертвоприношения. Гертруда не стала смотреть, как убивают трех верблюдов, но в ружейной стрельбе на закате участие приняла: «Я тоже внесла свой вклад – по просьбе хозяев – довольно скромно, из револьвера. Первый и, надеюсь, единственный раз, когда я пустила его в ход».

Мрачный разрушенный дворец в Салхаде, городе черной лавы, встроенном в южный склон вулкана, как-то компенсировал упущенное зрелище в лагере бени-хасан. Ужиная вечером в день своего прибытия, Гертруда услышала дикое пение и стрельбу снаружи в темноте. Выйдя из палатки, она увидела горящий в крепости огонь. Гертруда оставила свой ужин, полезла на склон горы и застала газзу в процессе: отмщение за набег сахров, уведших пять тысяч овец, принадлежавших друзам. Эту сцену она описывала так:

«Завтра друзы выступят в количестве 2000 всадников – вернуть свои стада и перебить всех сахров – мужчин, женщин и детей, что попадутся навстречу. Сигналом для всей ближайшей местности послужил костер. Там, наверху, мы увидели группу друзов, мужчин и юношей. Они стояли в кругу и пели страшную песню. Все с оружием, и у многих сабли наголо.

Завороженная, я подошла и прислушалась к словам военной песни:

“На них, на них! О Господь наш Бог, на них!” Потом в круг вошли с полдюжины людей, каждый с дубиной или обнаженной саблей, потрясая оружием перед лицами собравшихся. “ Ты мужчина воистину? Ты храбр?”… сверкали и мелькали при лунном свете сабли. Несколько из них подошли и приветствовали меня. “Да будет с тобой мир! – говорили они. – Англичане и друзы едины!” И я отвечала им: “Благословен Господь! Мы тоже – раса воинов”.

И если бы вы прислушались к этой песне, вы бы узнали, что самое лучшее в мире – пойти и убить своего врага».

Церемония завершилась бешеным бегом вниз по склону горы. Гертруда, поддавшись общему возбуждению, помчалась со всеми. В долине она остановилась, пропустила бегущих и еще несколько минут стояла, прислушиваясь, перед тем как вернуться в свою палатку. Она стала первой женщиной, посетившей сафех – дикую территорию, терзаемую набегами племен с севера и юга. Все дальнейшее путешествие она ехала полностью вооруженная.

А погода между тем все ухудшалась. Вскоре пришлось пробиваться вперед по глубокому снегу при десяти градусах мороза.

«…Это было так мерзко, что не передать словами. Мулы падали в сугробы, лошади взвивались на дыбы и били задом, и если бы я ехала в дамском седле, то уже упала бы полдюжины раз, но в этом любимом седле можно сидеть прямо и плотно. Так что мы шли и шли… пока наконец не вышли в совершенно белый мир. Последний час я шла пешком и вела коня в поводу, поскольку он на каждом шагу проваливался в глубокий снег».

В друзской деревне Салех, где Гертруда нашла убежище, оказалось, что мужчины деревни знают имя секретаря по делам колоний Джозефа Чемберлена и интересуются лордом Солсбери, бывшим премьер-министром, поэтому выразили вежливое сожаление, узнав о его кончине. «Настоящий триумф красноречия наступил, когда я им объяснила финансовый вопрос, и они тут же на месте стали сторонниками свободной торговли».

Оставив территорию друзов, Гертруда на две ночи нашла приют у людей из племени гиат, в дымных и полных блох шатрах. По прибытии в Дамаск она получила приглашение к губернатору и узнала, что из Салхада приходило по три телеграммы в день по поводу ее исчезновения. Она уже и в Сирии стала Личностью.

Гертруда побывала в большой мечети, оставив обувь у дверей, и была очень тронута вечерними молитвами: «Ислам – величайшая в мире республика, нет ни расы, ни класса внутри этой конфессии… Я начинаю смутно понимать, что означает цивилизация великих восточных городов: как они живут, что думают. И мне надо к ним приспособиться».

Быть Личностью, как вскоре она увидела, не всегда хорошо. Позже в этой поездке ей предстояло узнать, что в Дамаске за ней тайно следовал полицейский «надзиратель». Гертруда прибыла в Хомс, проехав еще сто миль, уже знаменитостью и обнаружила, что не может даже на базаре нормально с кем-нибудь поговорить из-за возбуждаемого интереса у публики. «Это оказалось утомительно – все время я была в обществе пятидесяти – шестидесяти человек. Одна из самых трудных известных мне вещей – сдерживаться, когда вокруг тебя постоянно толпа. Настоящим с отчаянием оставляю надежду когда-нибудь быть простым довольным путешественником».

Ей пришлось прибегать к помощи солдата, чтобы сдерживать толпу, а еще отбиваться от властей, которые хотели дать ей восемь охранников на ночь, хотя она просила, чтобы их было не больше двух.

В сопровождении странствующих курдов и пары скованных пленников Гертруда двинулась на Алеппо и к анатолийской границе, где ее ждали наводнения и снесенные мосты. По дороге она остановилась осмотреть место, где сирийский отшельник Симеон Столпник прожил последние тридцать семь лет своей жизни – на верхушках колонн, – и подумала, как сильно он должен был от нее отличаться. Под проливным дождем Гертруда пыталась, прикрывая блокнот плащом, скопировать вырезанные в камне рисунки. «Черт бы побрал все сирийские надписи!»

Погода изменилась внезапно. Стало так жарко, что земля па́рила, и шатер атаковали комары. Новые погонщики-турки стали мрачны и раздражительны. Впервые Гертруда пожалела, что она не мужчина.

«Нечего было делать, кроме как прикусить язык и самой все сделать, и я, проверив, что лошади накормлены, пошла спать без ужина, потому что они никак не могли решить, чья обязанность развести огонь!…Бывают моменты, когда быть женщиной добавляет трудностей. Моим слугам нужна была хорошая взбучка, и они бы ее получили, будь я мужчиной, – трудно вспомнить, когда еще бывала я в таком состоянии подавляемой ярости!»

Вскоре после целого дня срисовывания надписей и фотографирования развалин, поросших травой, где кишели змеи, Гертруда, вернувшись в лагерь, где не было ужина и не стоял шатер, вышла из себя и отхлестала погонщиков хлыстом. Последней каплей, прорвавшей плотину злости, было то, что они улыбались и сидели на нераспакованном шатре. Когда она добралась до Аданы, ей будто по воле провидения порекомендовали нового слугу: армяно-ка-толика по имени Фаттух, у которого жена жила в Алеппо. Фаттуха ждала судьба ее Дживса[20], человека, которого она описывает как «альфа и омега всего на свете». Гертруда наняла его поваром – и у них потом сложилась шутка, что это было единственное умение, которым он так и не овладел, – но теперь ей никогда не приходилось ждать, пока поставят шатер. С тех пор Фаттух стал ее спутником во всех путешествиях. Он был разумным и умелым начальником над погонщиками, был смелым, веселым и преданным. Гертруда отплатила ему добром за добро, когда он заболел в Бинбир-Килисе в 1907 году. И только однажды, после изнурительного дневного перехода, она на него сорвалась. Это было совершенно для нее нехарактерно, и чуть позже Гертруда его разыскала и пристыженно извинилась. Через две недели после того, как Фаттух поступил к ней на службу, она писала: «Фаттух, благослови его Господь! Лучший слуга, который у меня когда-либо был, готовый варить обед, погонять мула или откапывать надпись с одинаковой готовностью… и рассказывать мне бесконечные дорожные байки на ходу, потому что погонщиком мулов он стал в десять лет и знает каждый дюйм земли от Алеппо до Вана и Багдада».