Другой Петербург - Константин Ротиков

Бесстрастный свидетель сообщал: «Летом тетки собираются почти ежедневно в Зоологическом саду, и в особенности многолюдны их собрания по субботам и воскресеньям, когда приезжают солдаты из лагеря и когда свободны от занятий юнкера, полковые певчие, кадеты, гимназисты и мальчишки подмастерья. Солдаты лейб-гвардии Конного полка, кавалергарды, казаки, как Уральцы, так и Атаманцы, приходят в Зоологический сад единственно с целью заработать несколько двугривенных без всякого с их стороны труда»… Ну, о процессе обольщения мы уже вспоминали на Конногвардейском бульваре.

Что ж, возможно, это связано с памятью места: на заре «гей-ренессанса», который мы переживаем, устраивались дискотеки в Театре Ленинского Комсомола, почему-то переименованном в «Балтийский дом» (сокращенно «Балдом»). Правда, как-то не прижились они там: уж слишком огромны и неуютны пространства фойе и лестниц этого театра, детища сталинских пятилеток.

Театр «Ленком-Балдом» — совсем недалеко от «Зоологии» — был выстроен в предвоенные годы на месте сгоревшего корпуса Народного Дома Императора Николая II, открытого в 1900 году. На доступные широким массам представления собиралась разная публика; с пониманием была встречена скандальная опечатка на открытке с его изображением, подписанным по-французски «публичный дом». Для народных увеселений были предназначены и гигантские «американские горы», привлекавшие молодежь еще в 1930-е годы (сгорели в первые дни войны). Ныне действующий в бывшем Народном Доме «Мюзик-холл» тоже наводит на разные мысли, а в имеющемся тут же Планетарии устраиваются иногда разные интересные мероприятия, не имеющие непосредственного отношения к изучению звезд.

Петербургская сторона в начале XX века — это что-то вроде Булонского леса и Елисейских полей, жалкой потугой на которые строился Каменноостровский проспект. «Скетинг-ринг» (для катания на роликовых коньках), «Аквариум», «Спортинг-палас», — одни названия остались, как и знаменитых некогда «Ливадии», «Аркадии», «Виллы Роде» (это уже за островами, в Новой Деревне)…

Итак, погуляв по Александровскому саду у Адмиралтейства, куда отправиться закусить? До недавнего времени было здесь несколько пирожковых, кафе-мороженых; пышки продавали на Галерной (тогда еще Красной). Теперь всюду заведения более комфортные, но и цены если нет в кармане 50 долларов, лучше не заходить, чтобы не расстраиваться. То есть, налицо возвращение к нормам счастливой дореволюционной жизни. Как это писал удивительно бездарный стихоплет Агнивцев: «блистательный Петербург»… Сам-то неплохо устроился и после революции, в дом на углу Гороховой и Адмиралтейского захаживал не в качестве допрашиваемого, а к приятелям-чекистам — на чаек; впрочем, в те годы предпочитали кокаин.

В «блистательном» Петербурге начала XX века в районе Морских существовали фешенебельные рестораны: «Кюба» (точнее «Кафе де Пари»), принадлежавший Филиппару и Жуену — на Большой Морской, д. 16; этих же владельцев был на Мойке, д. 58 «Контан». Ресторан «Дюссо» — Большая Морская, д. 11; «Вена» — Малая Морская, д. 13… Да, последний адресок мы уже проходили: там умер Чайковский.

Дом на углу Малой Морской и Гороховой — старинный, XVIII века, но надстраивался, перестраивался и нынешний вид, с мальчиками по карнизу и прочими лепными завитушками, получил в конце 1870-х годов по проекту академика архитектуры И. П. Мааса. «Венский трактир» находился на этом месте еще во времена «усатой княгини» Голицыной, и так, в общем, всегда можно было здесь закусить. В 1903 году открылся ресторан «Вена», ставший известнейшим в столице, благодаря незаурядным способностям нового владельца, Ивана Сергеевича Соколова, о котором А. И. Куприн, пьяница и бабник, писал, что кормит Соколов своих клиентов, «как женский монастырь не кормит архиереев». За день в «Вене» бывало до 500 завтракающих и 600 обедающих клиентов. Открывали в полдень, последних гостей выпроваживали в 5 утра… То, что сейчас в нижнем этаже этого дома называется «Веной», ничего общего с Соколовским заведением не имеет: старый ресторан занимал весь второй этаж. Пиво подавали там особенно замечательное. Ну, и естественно, среди бледных правоведов, румяных конногвардейцев, балетных юношей… Кузмин любил здесь бывать и приводил сюда героев своих повестей и рассказов, но вообще «Вена» предназначалась для публики не самой аристократичной, как «Контан» и «Донон»; здесь все-таки было значительно дешевле. Тем и привлекала, как и соседние «Лейнер» и «Малый Ярославец». Последний находился на Большой Морской в доме 8 (ныне, как бы по наследству, там техникум общественного питания).

Завсегдатаем «Малоярославца» был в свое время Модест Петрович Мусоргский. Что уж там скрывать: слаб был великий наш композитор на выпивку. Лечили его в Николаевском госпитале (Суворовский пр., д. 63). Роковую роль сыграл случай: брат Филарет привез денег заключенному в госпиталь и страдавшему без коньячка; тот подговорил дурака сторожа, дал ему 25 рублей. Результатом был паралич конечностей, воспаление спинного мозга. Умер Мусоргский 16 марта 1881 года. Вот годик начался: с Достоевского, потом Царь-Освободитель 1 марта, а там и автор «Хованщины».

Русская пьянка, бессмысленная и жестокая, на первый взгляд, не дала ничего замечательного в художественном отношении. Разве что какие-нибудь рожи Соломаткина с Перовым, не выдерживающие, конечно, сравнения с веселыми пьяницами Брейгеля и Иорданса. Но вспомним Мусоргского, сцену в корчме из «Бориса Годунова», и от поверхностного мнения придется отказаться.

Здесь драгоценен каждый звук, от монументального зачина — в сопоставлении двух тем: с лязганьем меди и ревом труб варлаамовой песни — и раздольно-величавой, подобно национальному гимну, несколькими тактами глиссанирующих смычковых, задевающей тайные струны русской души. Интродукция, из которой, подбоченясь, подпрыгивая и подскакивая, выделывает коленца песенка шинкарки «Поимала я селезня», завершаемая столь понятным призывом: «Ты присядь ко мне, да поближе, обойми меня, дружок, поцелуй меня разок»… А следующая за неистовым смерчем «Как во городе было во Казани» перебранка между Варлаамом и Григорием: «Ино дело пьянство, ино дело чванство! — Ты пей, да про себя разумей», и страшная тоска в ответной реплике: «Что мне про себя разуметь», и на угасании, клюя носом, подремывая, насосавшись хмельного, песня «Как едет ен». Удивительный терцет шинкарки, Григория и Варлаама, совершенно русский по сути, но сравнимый с лучшими ансамблями из «Дон Жуана» и «Cosi fan tutti».

Благодаря портрету кисти Репина, написанному в Николаевском госпитале, мы представляем себе Мусоргского всклокоченным монстром с сизым носом, красными глазами, в растрепанном халате. На самом деле был он вовсе не таков, а вот каким увидел его, например, Бородин (товарищ по «Могучей кучке»), когда в 1856 году семнадцатилетний Мусоргский, окончивший школу гвардейских подпрапорщиков (конечно, ее!), был зачислен в Преображенский полк. Он «был в то время совсем мальчонком, очень изящным, точно нарисованным офицериком; мундирчик с иголочки, в обтяжку, ножки вывороченные, волоса приглажены, припомажены, ногти точно выточенные, руки выхоленные, совсем барские. Манеры изящные, аристократические; разговор такой же, немножко сквозь зубы, пересыпанный французскими фразами, несколько вычурными. Некоторый оттенок фатовства, но очень умеренный». Что ж, с такого Сомов мог бы написать картинку!

Много в его биографии неясного и загадочного. Внезапное решение подать в отставку — только ли страсть к музыке была тому причиной? Поместье у них с братом Филаретом было небогатое, так что в 1863 году (ему всего двадцать четыре года) пришлось вернуться в службу, но не в блестящем гвардейском полку, а по канцеляриям разных департаментов. Жил одно время в «коммуне» с пятью парнями, более в его биографии не встречавшимися, близ Сенной, на Екатерининском канале, д. 70. Зиму 1867 года Модест с Филаретом прожили вместе здесь, на Невском (отсюда, может, и любовь именно к «Малоярославцу»), в «чаплинском» доме.

Дом этот (Невский, 13) заслуживает внимания. Строгий классический стиль, типичный многоквартирный доходный дом начала прошлого века (1804–1806, арх. В. И. Беретти). Чаеторговцы Чаплины владели им лет семьдесят. Среди постояльцев отметим Дмитрия Николаевича Бантыша, историка, автора словаря замечательных русских людей. Брата его, Владимира Николаевича, мы уже вспоминали: тот самый, который вывел на чистую воду канцлера Румянцева (см. главу 2). Возможно, братья снимали общую квартиру, даже если — что нередко, хоть бывают счастливые исключения, — Дмитрий был с иными наклонностями. Владимир же, будучи уличен в разврате, в 1823 году отправлен на покаяние в Суздальский Ефимьевский монастырь, в котором со времен Екатерины Великой помещалась тюрьма для преступников этого рода. Дожил он там до 50 лет и в начале 1829 года скончался. Видимо, не скучал: в одно время с ним сидел здесь капитан 2 ранга Иван Балле, посаженный «за позволение себе искать плотских удовольствий вопреки законам природы», переведенный отсюда в Томск.