Город святых и безумцев - Джефф Вандермеер

Ба (все больше распалялся в своей желчи Лейк), да если вдруг, когда он будет переходить эту самую улицу, его расплющит какой-нибудь «мэнзикерт», ему еще повезет, если его надгробие украсит собственное имя! Нет сомнений, кисло, но с удовлетворением размышлял он, прощупывая тростью ступени почты, на месте его последнего успокоения будет красоваться надпись «Мемориальное надгробие Восса Бендера», а ниже крошечными буквами — «занято Мартином Лейком».

Внутри Лейк прошел по квадратам тусклого света от дальних окон в коридоре, а после в огромном зале назвал себя служащему, человеку с лицом как нож, — Лейк так и не потрудился узнать его имя.

Лейк протянул ключ.

— Номер семь тысяч семьсот шестьдесят восемь, пожалуйста.

Сидевший закинув ноги на стол, служащий поднял глаза от газеты и, хмурясь, сказал:

— Я занят.

На мгновение Лейк ошарашенно смешался. Потом, показав трость, швырнул ключ на стол.

Служащий посмотрел на ключ так, точно это был мертвый таракан.

— Это ваш ключ, сэр. Да, ваш ключ. Так идите, сэр. Всяческой вам удачи. — Он зашуршал газетой, закрываясь ею от Лейка.

Лейк же уставился на держащие страницы пальцы и спросил себя, не найдется ли места для этого кислого лица в его новом заказе, не удастся ли обессмертить в коллаже хамство столь же тупое, как костяшки пальцев этого человека. После долгого, изматывающего пути по враждебным улицам это было уж слишком.

Подняв трость, он немного оттянул вниз газету.

— Вы ведь работник почты, так? Я несколько месяцев отдавал вам ключ, а теперь выясняется, что вы просто сознательный доброволец?

Моргнув, мужчина опустил газету, открывая кривую ухмылку.

— Да, я действительно работник почты. И это действительно ваш ключ. И вы действительно калека. Сэр.

— Тогда в чем проблема?

Служитель смерил Лейка взглядом.

— Ваш внешний вид, сэр. Вы одеты несколько… двусмысленно.

Лейк не мог решить, что его удивило больше: ответили привычное, успокаивающее слово «двусмысленный». Тем не менее он опустил взгляд на свою одежду. Голубая жилетка поверх белой рубашки, синие брюки, черные носки и туфли.

У служащего одежда была цвета перезрелых помидоров.

Лейк расхохотался. Служащий самодовольно ухмыльнулся.

— Верно, верно, — выдавил Лейк. — Я же не объявил, на чьей я стороне, да? Пора выложить все начистоту. Кто я? Овощ или минерал?

Обрывисто, с глазами холодными и пустыми, служащий спросил:

— Красный или зеленый? Который, сэр?

Смех Лейка замер. Этот паяц совершенно серьезен. Этот приятный, хотя и несколько сдержанный человек, которого более двух лет он видел каждую неделю, поддался темным чарам смерти Восса Бендера. Лейк смотрел на служащего и видел перед собой человека с другой планеты.

Медленно, размеренно Лейк произнес:

— Я зеленый снаружи, поскольку еще молод в избранной мною профессии, и красный внутри, поскольку, как и все мы, простой смертный. — Он достал оба флага. — У меня есть ваш флаг и флаг противной стороны. — Он помахал обоими под носом служащего. — Испытывал ли я неприязнь к Воссу Бендеру, ненавидел ли мертвую хватку, которой он стиснул город? Да. Желал ли я ему смерти? Нет. Разве этого недостаточно? Почему я должен трубить о своих взглядах, когда мне хочется выбросить эти дурацкие тряпки в реку Моль и стоять в стороне, пока в жажде резни мимо несетесь вы и ваши прихвостни? Я нейтрален, сэр. (Лейк счел это весьма изысканной речью.)

— Потому что, сэр, — сказал служащий, вставая и делая вид, что это стоит ему неимоверного труда, а после сгреб со стола ключ Лейка, — Восс Бендер не мертв.

Он наградил Лейка взглядом, от которого у художника волосы на затылке встали дыбом, и отошел к рядам ячеек, а Лейк медленно кипел, как забытый на плите чайник. Что, теперь весь город будет играть в эти игры? В следующий раз, когда он пойдет в булочную на углу, старуха за прилавком потребует, чтобы он спел арию из какой-нибудь оперы Бендера, и лишь потом согласится продать ему буханку хлеба?

Служитель взобрался на одну из многочисленных лестниц, гигантскими диковинными насекомыми растопырившихся вдоль штабелей. Лейк понадеялся, что проделал такой путь не напрасно: пусть там будет хотя бы письмо от матери, которое прогнало бы призрак тоски по дому. Его отец, без сомнения, еще погружен в угрюмое молчание, которое покрывало его как цикаду экзосекелет.

Открыв ячейку Лейка, служащий что-то из нее достал и спустился вниз с конвертом в руке.

— Вот. — С яростным взглядом он протянул конверт Лейку, который взял его и ключ с непреднамеренной мягкостью: гнев в нем уступил место растерянности.

На темно-бордовом конверте не было не только адреса и времени отправления, но и собственного адреса Лейка. И, что еще загадочнее, он не сумел найти и следа почтовой марки, а это могло означать лишь одно: кто-то доставил его сюда собственноручно. На обороте Лейк обнаружил оттиск причудливой печати в оранжево-золотом воске, от которого пахло медом. Оттиск представлял собой совиную маску, которая, когда Лейк перевернул ее вверх ногами, превратилась в человеческое лицо. Сложный узор напомнил Лейку многочисленные отливки подписей Трилльяна Великого Банкира для чеканки момент.

— Вы не знаете, как попало сюда это письмо? — начал спрашивать, поворачиваясь к столу, Лейк, но служитель исчез, оставив по себе только безмолвие и тени огромного зала, разреженный воздух и солнечные лучи, сочащиеся через столетнюю пыль с ее медным отсветом, и дверь, открывающуюся прямоугольником золотого света.

С газеты на столе имя «Восс Бендер» киноварными чернилами подмигнуло ему точно какая-то бесконечно повторяющаяся дьявольская шутка.

Имея в качестве исходного материала лишь этот чахлый скелет биографии, мы должны теперь обратиться к произведению, которое воплотило в себя и стало символом Мартина Лейка, к «Приглашению на казнь». Оно знаменует начало гротесков, упорядоченной свирепости его полотен маслом: вспарывающие небо раны изумрудного, тускло-зеленые отблески вглядывающихся в зрителя окон, мшистая зелень внешних стен, — все это типично для зрелого Лейка.

Изображена на картине, разумеется, Мемориальная почта имени Восса Бендера, воистину одно и самых внушительных среди множества эксцентричных строений Амбры. Если можно полагаться на слова выдающегося художественного критика Бронета Рейдена, который пишет:

Чудесное различие столь несхожих периодов, в чем-то таинственном сродни великому откровению, от которого до нас дошли лишь осколки: романтичные развалины, современные манекены или любой другой символ, в определенный период способный воздействовать на сознание публики… —