Самец - Камиль Лемонье

– Сюда!

Он притянул ее к себе, задвинул засов и бросил ее движением руки на стул. Она почувствовала себя в его власти и сидела бледная, с опущенными руками, обезумевшая от ужаса под его решительным взглядом. На карту была поставлена свобода, и она решилась довести игру до конца.

Он ходил по комнате большими шагами, задевая стулья. Его хриплое и жесткое дыхание выдавало его безмерное страдание. И каждый раз, как он проходил мимо нее, он закрывал глаза, чтобы не видеть ее.

Мало-помалу холодное решение проникло в его мозг. Он остановился перед нею и медленно проговорил:

– Что сделано, то сделано, Жермена. Не стоит к этому возвращаться. Человек тот был верхом. Я его сбросил вниз, повалил на землю. Я бы выдавил из него всю его кровь. Может быть, завтра, в самый этот час, всем уже будет известно, что у тебя любовник, и этот любовник я. Он теперь плюет тебе в лицо. Это – не человек. Мне надоела моя прошлая жизнь. Я больше не хочу жить, я хочу покончить с нею. И тебе ведь не лучше? Будут говорить, что ты любовница негодяя, мерзавца. Тебе останется только стать потаскушкой. Мой нож при мне. Я убью и тебя, и себя.

У нее вырвался крик. Он схватил ее за талию и притягивал к себе с неимоверной силой. Она чувствовала с каждым мигом, как приближается к нему, несмотря на свое сопротивление, и, откидываясь телом назад, старалась загородиться рукой, чтобы не видеть ножа, который он вытаскивал из кармана. Она отлично помнила этот длинный, острый, ужасно отточенный нож; он служил ему на охоте, был весь в пятнах ржавчины от крови животных, в тело которых вонзался.

Он раскрыл его. Клинок блестел в его правой руке, наполовину скрытой за его спиной. И в то время, как двигалась рука, как будто не знавшая еще, какое выбрать для удара место, Жермена увидела, как глаза ее возлюбленного подернулись необычайной нежностью. Из груди ее стали вылетать вместе с хриплыми криками бессвязные судорожные слова, и она стала отбиваться, впиваясь ногтями в его руки, рвала их, охваченная безумием, и, не отрываясь, глядела на сверкавший нож.

Она на мгновение вырвалась от него. Одним прыжком была у двери, но он ее снова схватил, прежде чем она успела взяться рукой за засов. Его руки вцепились в ее шею и потащили ее назад. Он все глядел на нее, как бы боясь разрушить эту красоту, которая дарила его самыми высокими радостями жизни.

Она собрала всю свою силу и крикнула о помощи. Ее крик заглох под рукояткой ножа. Он прижал нож к самым ее зубам, – оружие было в нескольких вершках от ее груди. Ему стоило лишь повернуть рукой. Она сделала отчаянное движение – и вдруг ее платье разорвалось и обнажило белизну нагого тела.

На лице Ищи-Свищи выразилось колебание. Им овладели последние искушения. Он как бы жаждал припасть поцелуем на один лишь миг к этим пылающим гроздям грудей. Его пальцы дотронулись со жгучей сладостью до ее обнаженной груди. Нож выпал из его рук. И Жермена увидела, что она торжествовала, и крикнула ему сквозь радость всего своего существа.

– Завтра!

И вдруг губы их сомкнулись в поцелуе. Она обвила его руками вокруг шеи, как ожерельем, и повисла на нем всей тяжестью тела, чувствуя, что перестает хитрить от необузданной страсти этой минуты любви, столь близкой к смерти. Она забывала свои решения в порыве гордости своей победной красотой. Под влиянием необычайного ощущения от прикосновения к ней острия ножа и сознания, что она спаслась от него, в ней снова пробудилась страсть, и она подчинялась его насилию, которое одно лишь имело власть над нею.

А он, дрожа всем телом, стоял побежденный, и глаза его заволоклись туманом; он бормотал слова прощения, и его кровавая страсть истребления утихала под влажным взором девушки. Разве могла она расточать такие ласки кому-нибудь другому?

И она оглушала его своим шепотом:

– Ты, мой милый! Ты у меня один-единый!

Он припал к ее коленям, скользил руками по стану, вцеплялся ими, как крючьями, в ее грудь. Жестокое сладострастие перекосило его лицо, и ноздри его расширились. Он всасывал глазами улыбку, игравшую на губах Жермены.

Куньоль оставила их одних, как обыкновенно. До них в тишине доносился из леса звук ее ножа, срезавшего сухие сучья, и, как в прежние лучшие дни, их опьянение возрастало под пологом таинственности их уединения.

Часы пробили срок их поцелуям.

Утомление начинало слегка овладевать Жерменой, и вернувшийся рассудок заставил ее раскаяться, что она отдалась.

Он заметил холодный блеск в ее глазах.

– Еще какие-нибудь мысли? – спросил он ее с грустной нежностью.

– Я вспомнила об этом Эйо, которого ты сбросил с лошади. Расскажи мне все, мой милый.

Он рассказал ей все чистосердечно, представляя движение лошади, которая встала на дыбы; падение Эйо и его плачевный вид, когда он поднимался с земли. От шутовского тона его еще резче выступала его мимика.

Она его приласкала.

– Мне нравится, когда ты сердишься.

Она так увлеклась борьбой, что позабыла обо всем, что не относилось к этим двум сцепившимся людям, из которых один, лежавший под другим, стонал и просил пощады.

Звон часов навел ее на мрачные мысли. Бог знает, что еще выйдет из этой встречи? Беспокойство ее возрастало.

– Впрочем, не все ль равно? – сказала она, пожав плечами. Глупо мучиться и портить себе кровь неизвестно из-за чего.

Опьянение этих двух безумных часов продолжало еще оказывать на нее свою силу. Она еще не изведала такого сладостного утомления страсти, и оно навевало на нее, усталую и разнеженную, приятное недомогание. Ее беспокойство растворилось в этой расслабленности. Она медлила, не в силах решиться уйти. Чувство бесконечной беспомощности удерживало ее возле него. Она несколько раз подставляла ему свою щеку.

– Поцелуй меня, – говорила она. – Еще, ну, еще!

Они расстались.

Оставшись одна, она бранила себя за свою слабость, которую хотела забыть.

– Но теперь все кончено, все кончено, – подумала она.

Глава 28

Она вернулась на ферму.

Ее отец молча ходил большими шагами по кухне от одного конца к другому, заложив руки за спину. Он взглянул на нее, остановился на мгновение, открыл было рот, но опять зашагал, подавляя в себе то, что хотел сказать.

– Он знает все, – подумала она.

Она направилась к двери, застигнутая внезапным страхом. Он окликнул ее:

– Жермена!

Это слово пригвоздило ее на месте. Она опустила глаза, не смея взглянуть на него, и ждала, взявшись рукою за дверную ручку. Он встал перед ней, смутившись в свой черед, и, ища слов, прошелся по комнате еще раз и с усилием внезапно вымолвил:

– Скажи, Жермена, все это правда, что про тебя говорят?

Он положил ей обе руки на плечи и продолжал: