Собрание сочинений. Т.4. Мопра. Ускок - Жорж Санд

Мне же было совсем не до смеха, ибо все, что кажется нам сверхъестественным, пугает даже самого искушенного в опасностях человека. Воинственным шагом, с немигающим взором и шпагой наготове приближались мы — я и он — друг к другу; нет, то была не тень Маркаса, а он сам, собственной персоной, почтенный идальго-крысолов.

Я остолбенел от изумления, когда увидел, что призрак медленно подносит руку к треуголке и приподымает ее, сохраняя величавую неподвижность стана. Потрясенный, я отшатнулся; Артур же решил, что я дурачусь, и развеселился еще пуще. Охотник за ласочками нимало не был этим смущен; со свойственной ему спокойной рассудительностью он, возможно, полагал, что именно так принято встречать людей на противоположном берегу океана.

Веселость Артура уже передавалась и нам, но тут Маркас с несравненной флегматичностью произнес:

— Давненько, господин Бернар, имею честь вас разыскивать.

— И правда, давненько не виделись, любезный Маркас, — ответил я, весело пожимая руку старому приятелю. — Но скажи, какая неведомая сила помогла мне, на мое счастье, заманить тебя сюда? Ты почитался когда-то колдуном; чего доброго, и я стал волшебником, сам того не подозревая.

— Все расскажу, дорогой генерал, — ответил Маркас, которого, по-видимому, ввел в заблуждение мой капитанский мундир. — Дозвольте пойти с вами, и я вам столько расскажу, столько расскажу!..

Услышав, что Маркас замирающим голосом, как эхо, повторяет свои последние слова (у него была такая привычка, и я всего лишь за минуту до того передразнивал его перед Артуром), друг мой снова расхохотался. Маркас обернулся и, пристально на него поглядев, с невозмутимой важностью отвесил ему поклон. Артур встал и, сразу обретя всю свою серьезность, с комическим достоинством поклонился до земли Маркасу.

В лагерь мы вернулись втроем. По дороге Маркас рассказал мне о своих приключениях; говорил он, как всегда, отрывисто, вынуждая слушателя задавать множество утомительных вопросов, что не только не упрощало, но до чрезвычайности усложняло беседу. Артур потешался от всей души; но вряд ли подробный пересказ этого нескончаемого диалога послужит вам таким же развлечением, поэтому я ограничусь сообщением о том, как Маркас отважился покинуть родину и друзей, чтобы отдать свою длинную шпагу делу борьбы за американскую независимость.

В ту пору, когда де ла Марш отправлялся в Америку, Маркас подрядился на недельку в его беррийский замок, чтобы поохотиться за крысами, шныряя по чердачным балкам и перекладинам, как делал это каждый год. Весь дом был взбудоражен отъездом господина де ла Марша; из уст в уста передавали заманчивые рассказы о далеком крае, исполненном опасностей и чудес, откуда, по словам деревенских всезнаек, кто ни вернется — так уж непременно с несметным богатством: золота да серебра на десяток кораблей достанет. Под ледяной внешностью дона Маркаса, которого можно было уподобить гиперборейским вулканам,[51] таились пылкое воображение, страстная любовь ко всему необычайному. Привыкнув сохранять равновесие на стропилах чердака, в сфере явно более высокой, чем та, где вращаются другие люди, каждодневно поражая присутствующих отвагой и спокойствием, а также чудесами акробатики, дон Маркас был неравнодушен к славе; описания Эльдорадо[52] распалили его воображение, и мечта побывать там становилась тем упорней, что, по своей привычке, он никому в ней не открылся. Поэтому де ла Марш был весьма удивлен, когда накануне его отъезда к нему пришел Маркас и предложил сопровождать его в Америку в качестве камердинера. Тщетно господин де ла Марш возражал, что идальго слишком стар, что ему нелегко будет расстаться со своим положением и переносить превратности кочевой жизни; Маркас твердо стоял на своем и наконец убедил его. Господин де ла Марш сделал столь удивительный выбор по многим соображениям. Он предполагал ранее взять с собой слугу еще более старого, нежели охотник за ласочками, но тот с большой неохотой согласился, за ним следовать. Старик этот пользовался его полным доверием, а господин де ла Марш редко кому оказывал эту честь, ибо только по видимости жил на широкую ногу, как вельможа, в действительности же требовал, чтобы слуги были не только преданы ему, но, кроме того, бережливы и расчетливы.

Господин де ла Марш знал, что Маркас — человек щепетильно честный и необычайно бескорыстный, ибо не только телом, но и душой Маркас был, пожалуй, похож на Дон-Кихота. Однажды он нашел среди развалин что-то вроде клада, точнее говоря — глиняный горшок, набитый золотыми и серебряными монетами старой чеканки на сумму около десяти тысяч франков; Маркас не только вручил находку владельцу этих развалин, хотя с легкостью мог ее утаить, но и отказался от вознаграждения, величественно заявив на своем немногословном наречии: «Честность умирает, когда продается».

Привычка довольствоваться малым, исполнительность Маркаса и умение держать язык за зубами сулили господину де ла Маршу возможность обрести в нем неоценимого слугу, пожелай только идальго поставить эти достоинства на службу кому бы то ни было. Приходилось лишь опасаться, что он не захочет примириться с потерей своей независимости. Но де ла Марш полагал, что, прежде чем эскадра господина де Терне уйдет в плавание, у него будет достаточно времени испытать своего нового оруженосца.

Маркасу было немного жаль расставаться с друзьями и родимым краем, ибо, если у него и были, как он говорил, намекая на свою бродячую жизнь, «друзья повсюду, повсюду родина», он отдавал весьма явное предпочтение Варение; а из всех своих замков (он имел обыкновение называть «своим» каждое жилище, где ему предоставляли кров) только в замок Сент-Севэр приходил он с удовольствием и только оттуда уходил с сожалением. Как-то раз случилось Маркасу оступиться на кровле и упасть с довольно большой высоты. Эдме, которая в ту пору была еще девочкой, горько плакала и покорила его сердце, окружив Маркаса своими простодушными заботами. Сент-Севэр приобрел еще большую привлекательность в глазах идальго, когда на окраине парка поселился Пасьянс, который был для Маркаса его Орестом.[53] Маркас не всегда понимал Пасьянса, но Пасьянс, единственный из людей, хорошо понимал Маркаса и знал, что в этой шутовской оболочке заключен дух рыцарской доблести и отваги. Преклоняясь перед умственным превосходством отшельника, наш крысолов почтительно замирал, когда поэтическое вдохновение, охватывавшее Пасьянса, делало его речи недоступными скромному пониманию друга. Тогда Маркас, с трогательной кротостью воздерживаясь от неуместных вопросов и замечаний, опускал глаза и, время от времени кивая головой, как бы в знак сочувствия и одобрения, доставлял своему приятелю невинное удовольствие хотя бы тем, что слушал его, не прекословя.

Маркас оказался все же настолько понятлив, что и сам воспринял республиканские идеи и заразился романтическими чаяниями всеобщего равенства, возрождающего Золотой век, какими одержим был добрейший Пасьянс. Услышав от своего друга, что насаждать эти взгляды следует с осторожностью (заповедь, которую, впрочем, сам Пасьянс не соблюдал), идальго, к тому же повинуясь склонности и привычке, никому не говорил о своих воззрениях. Однако он прибегал к пропаганде более действенной, разнося из замка в замок, из хижины в хижину, из дома лавочника во двор крестьянина дешевые книжонки, как, например, «Наука простака Ричарда» и другие брошюры о народном патриотизме. Если верить иезуитам, эти издания распространяло безвозмездно среди простонародья некое тайное общество философов-вольтерьянцев, вовлеченных в дьявольские козни франкмасонов.

Итак, внезапное решение Маркаса объяснялось столько же его революционным энтузиазмом, сколько и любовью к приключениям. Давно уже хорьки и куницы казались жаждавшему подвигов идальго противниками слишком ничтожными, а гумно — полем деятельности слишком ограниченным. Обходя добропорядочные дома, он ежедневно прочитывал где-нибудь в буфетной вчерашнюю газету, и ему мерещилось, что война за американскую независимость, объявленная провозвестницей возрождения справедливости и свободы во всем мире, приведет к революции во Франции. Правда, влияние идей, которым предстояло пересечь моря и завладеть умами на нашем континенте, Маркас представлял себе несколько упрощенно. В мечтах рисовались ему солдаты победоносной американской армии, прибывающие на бесчисленных судах, дабы вручить французскому народу оливковую ветвь и рог изобилия. В этих мечтах он видел себя командиром героического легиона: воин, законодатель, точная копия Вашингтона, он возвращался в Варенну, пресекал злоупотребления, отбирал крупные поместья и наделял каждого труженика надлежащей долей благ; но, действуя столь решительно и сурово, он покровительствовал добрым и честным дворянам, давая им возможность вести достойное существование. Не приходится говорить, что в своих представлениях Маркас вовсе не учитывал прискорбной неизбежности глубоких политических кризисов и что ни единая капля крови не запятнала романтическую картину, развернутую Пасьянсом перед его взором.