Анук, mon amour... - Виктория Платова

Это Линн. Она хрустит пальцами, не в силах помешать ни мне, ни О-Сими, ни разговорнику. Интересно, что за мысли проносятся сейчас в ее голове? Что молодость вероломна, как и положено молодости. А старость бессильна, как и положено старости. Что во фразе «Будьте любезны, прикройте окно, здесь дует» – стоит только О-Сими произнести ее – гораздо больше смысла, чем во всех сентенциях Линн, чем во всех ее воспоминаниях. Бедняжка.

– Я первый раз в Париже, – О-Сими говорит это едва ли не по складам.

Голоса ее почти не слышно из-за хрустящих суставов Бабетты, спасает лишь артикуляция, четкая и почтительная одновременно.

– Я первый раз в Париже…

– Да.

– Я ничего не знаю здесь.

Омацу все еще отирается поблизости – на правах близкой подруги, – но О-Сими предпочитает говорить о себе в единственном числе, она чутко уловила мою неприязнь к японской анимации. Настоящая маленькая гейша, привыкшая угождать клиенту. Чего бы ей это ни стоило.

– Вы бы не могли порекомендовать мне э-э… достопримечательности?

«Порекомендовать» и «достопримечательности» дается О-Сими с трудом. Куда легче поманить меня и ткнуть указательным пальцем в разговорник. В неверном свете, который исходит от бликов на воде, я вижу стайку иероглифов. Они давно бы взлетели с листа, если бы не унылая цепь латиницы, окопавшаяся по соседству; только цепь их и удерживает.

«Extraction d'une poussiere d'oeil en bas».

«Удалить соринку с нижнего века».

Просьба (если это действительно просьба) выглядит несколько экстравагантно. Учитывая совсем не европейский разрез глаз японки и наше не столь близкое знакомство. В конце концов, для подобных просьб существует Омацу. Но удивиться я не успеваю. Скругленный ноготь О-Сими ползет вниз и останавливается на заголовке:

«Al'Hotel»33

За последние несколько лет я перевидал массу отелей, но запомнился только первый. В нем я занимался любовью с Мари-Кристин – тоже впервые. Это был единственный отель, в котором я занимался любовью. Остальные были лишь местом для ночлега, не более. А тот, первый… Я почти физически ощущаю, как щелкает ноготь О-Сими. Один-единственный щелчок отправляет меня в прошлое, я оказываюсь в нем за секунду до поцелуя с Мари-Кристин. Тогда она попросила меня именно об этом – удалить соринку с нижнего века.

Extraction d'une poussiere d'oeil en bas.

Невинная хитрость влюбленной женщины, но откуда об этом может знать случайно встреченная мной японка?..

Гравюры.

Гравюры в гостиной Мари-Кристин. Я видел их столько раз, что напрочь забыл, что же конкретно на них изображено. Чайные красотки – да. Чайные красотки с налетом эротизма – да, хотя ничего фривольного в гравюрах не просматривается. А в названиях – и подавно. «Зеркало» (та, что справа от светильника) и «Ширма» (та, что слева). Кажется, так. А может быть, «У зеркала» и «За ширмой» – скорее всего; название и есть сюжет.

Девушка, стоящая за ширмой, не просто похожа на О-Сими, это и есть О-Сими, вот в чем крылась причина фотографического сходства. О-Сими с поправкой на два века. О-Сими с поправкой на прикрытый широким рукавом подбородок. Мне никогда не хватало воображения, чтобы представить, за кем же наблюдает стилизованная femme de chamber34 с гравюры, но теперь… Теперь я вполне могу допустить, что объект ее интереса – я и Мари-Кристин. Я и Мари-Кристин с поправкой на два века. Я и Мари-Кристин с поправкой на размер груди (Мари-Кристин), безволосый подбородок (я сам), на суженные глаза (мы оба). Все истории повторяются, а уж истории страстей – тем более…

– Отель «Ламартин Опера», – щебечет О-Сими,

И слыхом и таком не слыхал.

– Я живу в отеле «Ламартин Опера». Номер двенадцать.

Нуда, как я сразу не догадался! Мари-Кристин в моих объятьях больше не интересует О-Сими. За два века наша с Мари-Кристин страсть поистаскалась, обветшала, как рукава кимоно. И О-Сими сменила его – на джинсы, легкую куртку и футболку навыпуск. В кармане куртки легко умещается разговорник, а в задний карман джинсов можно сунуть ключ от номера в неведомой мне «Ламартин Опера».

Если, конечно, О-Сими не сдает его портье.

– Завтрак в девять утра. Я никогда не пропускаю завтрак.

Она никогда не пропускает завтраков, даже если это завтраки в гостинице, срабатывает корпоративное азиатское мышление. А японцы за границей – тоже своего рода корпорация. И ключ от номера О-Сими все-таки сдает.

Но любому ключу, хотя бы и гостиничному, всегда найдется альтернатива. Например, табличка «Не беспокоить».

– …Писатели всегда лгут. А в книгах – особенно…

Я не перебиваю Линн. Не соглашаюсь и не отрицаю все, сказанное ей, – просто не перебиваю. Иногда я впадаю в странное забытье, топчусь на узкой полоске между сном и реальностью, что вполне объяснимо: ночью я привык спать. Париж с его ночными прелестями нисколько не изменил меня, а работа в «Сават и Мустаки» вымуштровала до абсурда. Модельный бизнес – всего лишь разновидность графика, в котором здоровому восьмичасовому сну отведено место в призовой тройке: красная ломаная на диаграмме, самая выразительная. Впрочем, мой сон трудно назвать здоровым, с появлением Анук ко мне вернулись все мои кошмары. Неизвестно, насколько все затянется, так что ночь с Линн можно считать передышкой.

Ночь с Линн.

Моя ночь с Линн тоже балансирует на грани реальности, ее квартира оказалась вовсе не такой, какой я представлял ее себе; никакими цветочными горшками и пинцетом для выщипывания бровей на подоконнике здесь не пахнет. Квартирой в общепринятом смысле – и подавно. Жилище Линн скорее напоминает паутину в забытом углу забытой библиотеки. Или щупальца спрута, где каждая присоска – всего лишь очередной ящик каталога: Джойс-Диккенс-Доде-Чарльз-Буковски-интересно-какой-идиот-сунул-Буковски-не-в-ту-стопку?..

Линн обитает в том самом букинистическом, владелицей которого является. Это не просто жилые комнаты над магазином, это – естественное его продолжение. Вернее, не совсем естественное. Прямо над зальчиком с книгами расположены четыре крохотных галереи: они идут от углов и смыкаются в центре, образуя площадку. Я бы сравнил их с навесными мостами, ориентированными по сторонам света. Площадка же представляет собой маленький холл с парой кресел, диваном и круглым столиком посередине.

Розы и правда существуют, Линн не соврала.

Никогда не видел такого количества живых цветов. Их десятки, может быть – сотни, все красные, без оттенков и полутонов, с едва распустившимися тугими бутонами. Они стоят прямо на полу, в самых обыкновенных стеклянных банках, Линн не очень-то заботилась об эстетике.

Линн вообще мало о чем заботится: «выдержанная мадера», которую мы пьем вот уже несколько часов, смахивает на портвешок из моей северной юности; кофе, который мы пили в самом начале, ощутимо отдавал желудями. И я искренне надеюсь, что до обещанной Линн paella valensiana дело так и не дойдет.

– Писатели всегда лгут. А в книгах – особенно. Чем больше писатель – тем больше ложь, Кристобаль.

Галерейки над магазином что-то неуловимо напоминают – виденное, но забытое?., огрызок набережной в Дьеппе?.. К счастью, эта мысль посещает меня лишь тогда, когда Линн не ходит по ним, за последние три четверти часа она ни разу не присела. И здорово надралась, хотя я ни разу не видел, чтобы она подливала себе в бокал, с которым не расстается. За последние три четверти часа Линн так и не приблизилась ко мне. В ее передвижениях по галереям есть какая-то система, но понять ее невозможно. Такой же невозможной кажется мне и пустая болтовня Линн. Все эти воспоминания о порванных рубахах шестьдесят восьмого, о разбитых подбородках шестьдесят восьмого, о надписях на сорбоннских стенах – «Bourgeois, vous n'avez rien compris»35; о косяке с марихуаной, выкуренном Линн за полтора года до разбитых подбородков (ее не вставило, надо же!); о сумке, которую Линн забыла в метро в августе семидесятого, – ничего особенного в ней не было, так, зубная нить со вкусом мяты, мундштук от тромбона, ароматические палочки «cannabis», – ничего особенного в ней не было, но Линн до сих пор жаль… Еще дольше Линн топчется на лобстерах. Как-то ее испанец приволок целую сетку живых лобстеров, по его утверждению – подарок от комманданте Фиделя, тогда это было модно – любить Фиделя и ненавидеть империализм. Несколько часов лобстеры пролежали в мойке, ни Линн, ни испанец не знали, как к ним подступиться. И под каким соусом готовить – под имбирным или ананасовым, сторонники комманданте (опять же по утверждению испанца) предпочитали имбирный. Линн же всем лобстерам и сторонникам комманданте предпочитала занятия любовью. И они с испанцем отправились заниматься любовью, а лобстеры вылезли из мойки и расползлись по кухне. И целый вечер Линн и ее испанец потратили на то, чтобы загнать лобстеров обратно.

Линн не помнит год, но точно помнит дату появления лобстеров в мойке – девятое сентября, вы не поверите, Кристобаль, но кровь у лобстеров – голубая!..