Возроди во мне жизнь - Анхелес Мастретта

— Это же надо — так испоганить песню! — поморщился Андрес. — Еще раз, с самого начала!

И запел сам, гости сидели молча, потому что все знали: когда поет Андрес, никто не смеет проронить ни звука. Чарро вернулся в центр круга. Андрес вскоре стал называть его братом, уговаривая сыграть одну песню за другой.

— Спой, Каталина, — попросил он под конец. — Только не стой против света, так тебя плохо видно. Спой «Вдали от тебя».

— Давайте споем ее вместе, Катита, — поддержал его Чарро, однако затянул снова в одиночку.

Закончил он петь как раз в ту минуту, когда в гостиную вошел Тирсо.

— Я нашел Вивеса, — сказал прокурор. — Он мертв.

— Где вы его нашли? Сеньор губернатор, я требую правосудия! — воскликнул Андрес.

— Как это случилось, Тирсо? — спросил Бенитес.

— Я хотел бы поговорить с вами наедине, сеньор, но могу представить отчет прямо сейчас. Я нашел его в тайной тюрьме. Тамошние люди говорят, что исполняли приказы майора Пельико.

Его слова прозвучали, как гром среди ясного неба. Пельико взглянул на Андреса.

— Бенитес, объясните, в чем дело! — возмущенно крикнул Андрес. — Что еще за тюрьма? Где Карлос? Кто его туда доставил?

— Тирсо, объяснитесь, это серьезные обвинения, — потребовал губернатор.

— Не понимаю, о чем вы говорите? — закричал Пельико.

Жена Пуэнте упала в обморок. Сам Пуэнте начал произносить речь, словно у себя в Палате депутатов. А я вышла из комнаты.

Возле машины Тирсо стояла Лусина. Хуан обнимал ее за плечи.

— Где он? — спросила я.

— Там, внутри, но вам лучше его не видеть, — ответил Хуан.

Я открыла дверцу и увидела его голову. Я погладила его волосы, слипшиеся от крови. Закрыла ему глаза. На воротнике и рубашке была кровь. И пулевое отверстие в затылке.

— Помогите отнести его в дом, — попросила я.

Вместе с Хуаном, шофером Тирсо и Лусиной мы отнесли его в комнату с папоротником и уложили на кровать. Потом я попросила их выйти. Не знаю, сколько я просидела рядом на корточках, глядя на него. Потом в комнату вошли Андрес и Бенитес.

— Я же предупреждал! — воскликнул Андрес, приближаясь к смертному ложу Карлоса. — Почему ты меня не послушал?

— Мы похороним его в Тонансинтле, — сказала я, вставая с края кровати и направляясь к двери.

Я вышла из комнаты. В галерее было темно, но света все же хватало, чтобы не натыкаться на вазоны с цветами. Гостевые комнаты помещались на третьем этаже, рядом с фронтоном и бассейном. Здесь, конечно, было освещение, но два дня назад мы с Карлосом его испортили, чтобы я могла подниматься к нему незамеченной. Дети спали на втором этаже, а на первом — только Андрес и я. Таким образом, от комнаты с папоротником до нашей спальни мне предстояло пять минут пути по лестницам и коридорам. Я уверенно шла сквозь темноту, ведь мне было не впервой ночью ходить по дому, пересекла сад и направилась в свою комнату. Там я расчесала волосы, надела черное пальто и отправилась на кухню в поисках Хуана. Он отвез меня к гробовщику Гайоссо.

— Вы могли бы позвонить, сеньора, — сказал сонный гробовщик, стараясь казаться любезным.

— Мне нужен деревянный гроб — просто деревянный, без всякого железа, без черных финтифлюшек и без креста, — заявила я.

Гроб прибыл к девяти часам утра. А уже к одиннадцати мы все были в Тонансинтле. Ярко светило солнце, на кладбище толпился народ. Бенитес пригласил музыкантов, студентов консерватории, партийных деятелей. Из Мехико прибыл Кордера. Он шел за гробом рядом со мной.

У кладбища в Тонансинтле не было ограды; оно располагалось рядом с церковью, на склоне холма. Было второе ноября — день поминовения усопших, и у многих могил собрались родственники, принеся с собой цветы, горшочки с моле, хлеб и сладости. Я велела собрать все календулы с того поля, где мы с ним были позавчера; получилось никак не меньше пятисот букетов. Я распределила их между свитой Бенитеса и рабочими, приехавшими вместе с Кордерой. Каждый должен был возложить цветы на могилу Карлоса.

Могильщики поставили деревянный гроб с его телом возле свежевырытой могилы. Андрес, встав возле гроба, произнес речь:

— Товарищи трудящиеся, дорогие друзья! Карлос Вивес пал жертвой тех, кто не желает, чтобы наше общество пошло по пути мира и согласия. Мы не знаем, кто оборвал твою жизнь, твою прекрасную жизнь, кто решил, что твоя жизнь представляет для него опасность, но не сомневаемся, что он заплатит за свое преступление. Гибель такого человека, как Карлос Вивес — потеря не только для меня, моей семьи и друзей, для тех, кто его любил; прежде всего, это невосполнимая потеря для всего общества. Я мог бы бесконечно перечислять все его качества, которыми он служил своей родине, и все те труды, которыми он обогатил дело революции. Но не могу, скорбь сжимает мне горло.

И так далее, и тому подобное.

Потом выступал Кордера. Происходящее казалось совершенно нереальным, как будто я смотрела кино.

— Карлос, — начал он. — Ты навсегда останешься в наших сердцах как человек безупречной честности, ума и отваги. Мы не собираемся молить о правосудии, мы сами его свершим. Ты отдал жизнь во имя нашего дела. Мы знаем, кто повинен в твоей гибели: это дело рук сильных мира сего, тех, кто владеет оружием и тюрьмами. Тебя убил не бедняк, не рабочий, не студент, не ученый. Нет, тебя убил вождь, тиран, угнетатель народа, стоящий у власти...

И так далее, и тому подобное.

Когда он закончил, пеоны подняли гроб, чтобы опустить его в могилу. Туда же я бросила и свой букет.

— Вот и сбылось твое желание. Теперь вся твоя могила завалена этими цветами, придурок.

И я бегом бросилась к машине, чтобы никто не увидел моих слез.

Всю следующую неделю я слышала речи. Я ошеломленно обнаружила, что и Конфедерация рабочих, и Союз мексиканских рабочих, и губернатор, и Родольфо, и Кордера, и Андрес хором повторяют одно и то же. Все они, как один, заявили, что Карлос был великим человеком, что мы должны отомстить за его смерть, что убийцы получат по заслугам, а мы должны избавить страну от предателей и смутьянов. Друзья Карлоса опубликовали в газете письмо, где требовали правосудия, превозносили достоинства покойного Вивеса и горько сетовали об утрате, которую понесло искусство.

В газетах также упоминались имена людей, с которыми мой муж часто говорил по телефону, называя их Эфраимом и Ренато. Я этих людей не знала. Андрес говорил, что лучше мне в это дело не лезть, мол, никто не должен заподозрить, что им больше не доверяют, в том числе, и сами Эфраим и Ренато, ведь они были его близкими друзьями и натворили столько всяких безумств, что непременно догадаются, когда подобное вытворяет кто-то другой. Я вырезала из газет все публикации и складывала в серебряную шкатулку, спрятанную в дальнем углу гардероба, где кроме газетных вырезок хранила записки Карлоса, фотографию, которую мы сделали на Аламеде, и все публикации, где упоминалось его имя — с самого первого концерта, даже плохие отзывы критиков. Была там и фотография Карлоса, когда он дирижировал оркестром — с упавшей на лоб челкой и воздетыми кверху руками. Я решила, что когда-нибудь вставлю ее в рамку.

Тирсо закрыл дом номер девяносто, губернатор вызвал Пельико и выразил ему свое удивление и возмущение, а сам Пельико прибежал к нам в поисках Андреса. Я как раз стояла на галерее второго этажа, облокотившись на перила, когда увидела, как он вошел в кабинет мужа.

Через несколько дней газеты подняли страшный шум, Бенитес заявил, что будет бороться с коррупцией, Андрес высказал уверенность в том, что свершится правосудие, а Пельико арестовали.

Спустя несколько месяцев из тюрьмы Сан-Хуан-де-Дьос бежали семь человек. Среди них был и Пельико. Вскоре он прислал нам рождественскую открытку из Лос-Анджелеса.

Глава 20

Я осталась в Пуэбле. Мне было страшно возвращаться в Мехико. В доме на холме меня защищали стены и дорогие сердцу воспоминания. Мне не хотелось новых проблем и сюрпризов. Я бы предпочла состариться, наблюдая за протекающей мимо жизнью, сидя в саду или у камина в маленьком домике с видом на кладбище в Тонансинтле, который я купила, чтобы иметь убежище на тот случай, когда хотелось спрятаться от всего света, выть и рыдать в одиночестве. Крошечный кирпичный домик, где помещались лишь кресло-качалка и стол, на котором стояли шкатулки с фотографиями и газетными вырезками. Солнце в него не заглядывало, поскольку во дворе росло огромное дерево, сплошь оплетенное бугенвиллеей, ее плети перекинулись на крышу дома, заплели ее всю и свешивались с краев на окна. Там я рыдала в голос, после чего засыпала прямо на полу, а затем, проснувшись с опухшими от слез глазами, возвращалась в Пуэблу — до нового приступа тоски.

После смерти Карлоса Лилия взбунтовалась против отца. Она больше не доверяла ему и старалась постоянно держаться возле меня. Мы вместе ходили за фруктами на рынок Ла-Виктория, она таскала меня с собой к Веракрусским воротам за платьями и обувью, которые покупала почти каждый день. Она стала носить золотые браслеты с огромными подвесками. Когда она приближалась, то звенела, как корова с колокольчиком.