Всадник - Анна Одина

Заказчик развернулся от окна. Внешне в нем ничего не изменилось, но на лице было легкое умиление.

– О, сегодня у нас, кажется, день повторений, – сказал он. – Так вот, предлагаю вам возглавить HR нашей компании. Это не означает, что вы будете безвылазно сидеть в офисе и толковать каким-нибудь идиотам на семинарах книжки Дейла Карнеги или их бесчисленные производные. Вы будете делать то, что вам интересно. Придумывать восхитительные проекты, воплощать их… стоять на холодной улице в Москве и раздавать людям безвкусные флаеры. Главное – ловите мне таких, как вы. Они еще остались. А в деталях разберетесь сами.

– Я согласна, – повторила Франсуаза. – Я буду на вас работать. Давайте контракт.

И на этом мы ставим точку в предыстории магистра, который вновь появится в нашем повествовании только в Москве-2020. Прощайте, магистр Делламорте, прощайте, мистер Винсент Ратленд, прощайте же – и помните о нас!

V. Рэтскар, Рэтлскар

1. Военное поселение, 507 год от основания

На рыночной площади шла торговля. Повернувшись к соседке, рыботорговец Белибах открывал свои кулинарные секреты – признавался, что предпочитает варить селедочные головы с серым перцем и большим количеством соли, а вот геларовый лист[92] не кладет: уж больно дух у него крепкий.

– …но если багон[93] варить, дело другое, – вкусно причмокнул Белибах. – Багончик-то нечастый гость у меня на столе. Его вообще лучше не варить, а коптить: обложить геларовым листом и на медленном огне подкапчивать. А вот еще…

Монолог торговца прервал пронзительный вой трубы. Шум на площади замолк, а пустоту в центре заполнили ярко наряженные люди в одеждах с прожогами и разрезами. Один из них держал развернутый на растяжках пергамент, еще двое, за спиной оратора, – штандарты с серебряным знаменем, на котором была нарисована темная стрела, древний символ «Скифа», флагманского корабля первых переселенцев. Значит, известие было важным: повседневные поводы «Темной стрелы» не удостаивались. Постепенно все поумолкли, и в непривычной для рынка тишине речь глашатая разнеслась далеко, достигнув стен военного поселения:

– Верные подданные гавани Рэтлскар! – Герольд откашлялся. Особенно хорошо ему удавалась буква «р», и он собирался использовать свой талант во всю мощь, хоть в тексте было не так уж много этого грозного звука. – В тяжелый час сорок пятого дня второго месяца догар[94], пятьсот седьмого оборота[95] от дня Поселения Жук спеленал шестьдесят тр-ретьего военачальника Убежища. Неосмыслимою волею Жука военачальник лорд Кэтбнх Тр-ретий повиснет на Дереве Миллиона Звезд и Предвечной Звезды бок о бок с шестьюдесятью двумя доблестными предшественниками в ожидании окончательного Собор-ра. – Герольд замолк, а потом торжественно продолжил: – Силою истекающего меча и разгоняющего щита шестьдесят четвертым военачальником будет провозглашен лорд Ор-р-р-р-рбх, возлюбленный брат лорда Кэтанха.

Затихшая площадь молчала. Герольд, на имени «Орах» выпучивший глаза так, что наблюдатели изготовились их ловить, взял у воина флягу, промочил горло и продолжил более буднично:

– По каковому поводу сегодня после часа вечерней бдительности объявляется празднество и всеобщее гулянье.

Документ был свернут и торжественно водружен на носилки, глашатай же, кивнув спутникам, энергичным шагом покинул площадь.

Рядом с Белибахом торговала померанцами Гита. Качающими движениями она перемешала молочно-оранжевые плоды в высокой травяной корзине.

– Теперь, значит, все продам, весь сбор. – Гита помолчала и продолжила, не глядя на соседа: – Погиблый военачальник любили угрей с померанцами, а братец их… Надо будет спросить у соседа моего, Зелима. Он хотя и стоит на воротах дворца с карабином[96] в зеленом чехле, но всегда словечко шепнуть успевает.

Белибах помотал головой:

– Что это он – жил, жил, а тут, значит, «Жук спеленал», кого другого не мог спеленать? Он же и нестарый был, да и крепкий, ладонью бендар[97] крошил. – Белибах задумался. – Хотя оно и сподручней, что спеленал. Давно пора ему было за агатами[98]. Виданное ли дело – у соседки моей Бунарехи сыночка забрали единственного, в гвардию, а Бунареха-то эта полуслепая, и нет у ней никого, она и говорит, оставьте сына-то, некому мне дрова колоть, а они говорят, молчи, дура старая, ишь, говорят, а сын и говорит, да кто ж моей матушке-то будет помогать дрова колоть, а они ему и говорят – слышь, говорят, сильно ты разрыбился, давай до свидания, говорят, пока мы тебе самому бошку-то не покололи. Так и взяли. Хорошо еще не убили. А с ними там, известное дело, неизвестно, что творят, – будто раствор геларового листа с мджигом[99] дают, вот, говорят, мозгов-то у них и не остается. Кто во дворец попал, уж не выйдет оттуда, а только выкатится прямо в Горькие воды[100]. – Белибах, не без труда закрыв рот, бессмысленно переложил рыбу, а затем снова повернулся к соседке: – А Орах-то этот что?

– Покойные военачальник были такие, ага, – подтвердила Гита, согласно тряханув померанцы. – Вон соседка моя, девка гимнастического[101] возраста, только пошла учиться – тринадцать лет ей… Так явился среди бела дня, при карабинерах, родителей пинками – на отопительные работы[102], а девчонку так и испортил. Даже с собой не увел. Велел потом снова в гимнастию идти как ни в чем не бывало. Она ходила-ходила, а потом кто-то об этом слух пустил… Ну, ее побили разика три, да одежонку-то порвали, передничек, так сказать, со смыслом. Так она ничего не сказала, не стала плакать, а пошла и со скалы Газалакис бросилась в волны, прямиком угрям на съедение. Угри-то не только плавают, они и по траве… – Гита достала померанец, потерла о фартук и откусила кусок вместе со шкурой. Затем продолжила: – Где ж мне знать, простой торговке? Говорят, младшенький смирный. Старшего пытался образумить. Сам молодой еще, на Стаб[103] не ходил, женщину в свое крыло не водил. Красивый, я его видела как-то. Волосы вьются полукольцами, глаза как вода под скалой…

Белибах неодобрительно помотал головой.

– Да. Да и у меня вот… – подтвердил он и замолк, оборвав себя. – Хотя я каждый раз рассказываю… – Он сбросил оцепенение. – Посмотрим, что этот Орах – военачальник то бишь. Ой! Да ведь у бывшего-то сын остался. Его-то куда, интересно?

Торговец рыбой повернулся и увидел прямо перед собой, по другую сторону прилавка, высокую фигуру в переливающемся сером плаще с опущенным капюшоном. Белибах негромко вспомнил всемогущих Жуков: то был змеиный наездник. Наездник заговорил с неприятным присвистом:

– Я бы на твоем месте, Белибах, не раскрывал особо рта. – Аккуратным движением наездник как будто слизнул с прилавка самую красивую рыбину и продолжил: – Кэтанх, Орах… Жить-то тебе, Белибах. При любом, Белибах, военачальнике. Ты, Белибах, поменьше о военачальниках думай, и побольше, Белибах, о душе.

Не сходя с места, наездник словно перелился внутри своего плаща, развернувшись спиной к торговцу; раздался хруст, шипение, и из капюшона на землю вылетела голова рыбины и фонтан чистых косточек, а фигура в переливающемся плаще не спеша покинула рынок.

Белибах стоял как окаменевший: наездник целых пять раз назвал его по имени и не иначе наложил заклятье. Изо рта Гиты потекла струйка померанцевого сока. В ужасе попытавшись прикрыться корзиной, она задела ее дном нож соседа по прилавку. Нож упал, из корзины посыпались плоды, солнечными мячиками поскакали по инкрустированной стеклянными полусферами мостовой. Гита беззвучно отерла рот хвостом русой косы.

– О, Лебедь Черная, красноклювая, шея длинная, ноги желтые…[104] Жить-то нам, Белибах, надо… – забормотала торговка и побрела подбирать плоды, но руки у нее тряслись. Белибах стоял на месте, тоже мелко дрожа, и одними губами повторял: «Пронесло, Жуче, пронесло».

2. Замок на острове: Ineggiamo, Il Signor non e morto[105]

Утро началось с обычного детского пения, доносящегося с городских стен. Невидимые дети выводили с высоты: «Рэтлскар, Рэтлска-аа-аар! Лучший остров в воде! Стены крепки, далеко несется стрела акведука… Со мной Рэтлскар мой везде!» И словно дождавшись окончания никогда не менявшейся песни, на город упал рассвет. Рассвет пришел одновременно и в город, и в замок, где нянюшка-Коза, покрепче прижав к груди полугодовалого младенца, качала его с таким усердием, будто не хотела, чтобы ребенок слышал заоблачное пение детей. А приговаривала она так:

– Юный лордшип[106] остался без папеньки, у них будут другие папеньки, лучше прежних. Прежние были дикие, грубые, а нынешние – мягкие да образованные… И маменька вот плачут, плачут… – Нянюшка недолго подумала и завершила: – А поплачут, да и перестанут.