Война, блокада, я и другие… - Людмила Пожедаева

Я поражалась тому, что если ящерицу поймать за хвост, то он останется у тебя в руках, а сама ящерица мгновенно исчезает. А потом оказывается, что хвост у нее отрастает снова. А когда меня однажды ночью ужалил скорпион, апа — наша хозяйка — отвела нас с мамой к бабаю, и он заговаривал мою коленку при помощи стального ножа. Помогло. Обошлось.

Летом все спят во дворе на земляном полу, на кошмах. Вокруг спального места поливают водой и затем окружают арканом. Это такая очень колючая из грубой шерсти толстая крученая веревка, чтобы через нее не могли перебраться разные ползучие твари — змеи, пауки, скорпионы и пр.

Там я увидела, как шелкопряды прядут свои разноцветные коконы. Потом узбечки их варят в больших казанах и затем разматывают их тоненькими нитями. Для этих червячков строят настилы с ветками и постоянно подкладывают много тутовых листьев. Червячки поедают их с неимоверной быстротой и очень быстро растут, а потом начинают вить вокруг себя коконы, которыми вскоре покрываются все ветки на настилах.

В холодное время все собираются вокруг сандала. Это квадратная, не очень глубокая ступенчатая яма, на дно которой кладут горячие угли. Затем идет ступенька, а за ней уже пол, устеленный кошмами или коврами. Сверху, с ножками точно по углам, ставят низенький столик и покрывают его ватным одеялом, и, садясь вокруг столика, все прячут ноги под одеяло, ставя их на ступеньку. И так греются и пьют чай с лепешками и талконом.

Все женщины непременно носят широкие длинные платья и длинные, зауженные книзу штаны, которые видны из-под платья. Я забыла, как они называются. Многие носят паранджу — темный длинный халат с пустыми рукавами, который надевают на голову. К нему есть накидка с густой волосяной сеткой, которая опускается на лицо, чтобы никто не мог видеть лица женщины. Бедненькие, как они не задыхаются там в жару в таком-то одеянии. Да еще и носят на голове разную поклажу, часто большую и тяжелую. Удивительно, как они ее не роняют. А все эвакуированные женщины носили обычные платья, и узбеки к этому относились плохо. Как-то в чайхану приехали артисты, и женщины были в коротких платьях, и узбеки ржали над ними — именно ржали, а не хохотали, и наклонялись так, делая вид, что заглядывают им под юбки, показывали на них пальцами и обзывали громко джаляпками (проститутками). На концерте были одни мужчины и вели себя очень разнузданно. Их женщины в общественные места не ходят.

А еще узбеки часто спрашивали, почему русские ругаются водой. Вначале я не понимала этого вопроса. Но когда я научилась быстро лопотать на их языке, поняла. Оказалось, что русское бранное слово «сволочь» узбеки произносят более мягко, как «суоличка», и тогда получается: «су» — «вода», «ол» — «возьми», «бери», «ичь» — «пей», «выпей», так что получается «возьми воду и пей». И конечно же, тут имела значение интонация, с которой русские произносили это слово. А как наши русские умеют ругаться, я уже знала из большого опыта общения со взрослыми. У узбеков более безобидные ругательства, не такие похабные, как наши. Наши ругательства стыдные.

И, пожалуй, последнее… Нашу соседку, мою двенадцатилетнюю подружку Джумагуль, выдали замуж… Но, когда ее муж Джура уходил из дома, мы продолжали наши общения.

Много чего еще можно рассказывать об Узбекистане, давшем нам приют в тяжелые годы войны. Добро не забывается, а добра там было больше, чем зла…

В колхозе поправляли здоровье несколько раненых, и они тоже образовывали меня разными разностями. Мы вначале жили с ними в одном дворе караван-сарая. С ними было весело и интересно. Вечерами раненые и «выковыренные» собирались во дворе вокруг самодельного светильника. К нему сразу слетались тучи всевозможной мошкары, и особенно начинали злобствовать крохотные и кровожадные москиты, которые зверски кусались. Если укус расчесать, то могла образоваться плохо и долго заживающая язва. Эту язву называли «пиндинкой».

Наши посиделки были почти ритуалом. Вспоминали «до войну», рассказывали анекдоты и разные военные и жизненные истории. Этими рассказами я могла бы заполнить отдельную толстую тетрадь, да и ее, наверное, не хватило бы. Сколько я наслушалась их в госпитале! Сколько их было в нашем караван-сарае. Как по-разному люди рассказывали о войне! Ко мне, напичканной недетским опытом войны и непосредственного соприкосновения с ней, уже никогда больше не вернулось детство, хотя, когда закончилась война, мне не было еще и одиннадцати лет. Я не знаю, каким оно должно быть и что надо и не надо знать в детстве. Из множества тех историй запишу пока только одну. Я ее тогда не совсем поняла, а понять хотелось. Вот эта история.

Как-то во время передышки между боями в роте пропал боец — то ли казак, то ли казах. Был-был, все его видели, и вдруг — не стало. Обыскали все вокруг. Нет. На всякий случай усилили дозоры. Дня через три заметили человека, идущего со стороны фрицев с поднятыми вверх руками. Вскоре узнали в нем пропавшего солдата. В одной руке был котелок, а в другой белый лоскут. Все решили, что он или парламентер, или подсадная «утка». Все залегли, опасаясь провокации или «хвоста». Подпустили его совсем близко и втащили в окоп. Его хорошо помяли и потом стали разбираться. Он мычал что-то невнятное. В котелке оказалась гречневая каша. Белый листок как-то не приняли во внимание, видимо решив, что он использовал его вместо белого флага, чтобы его не пристрелили. Листок бумаги валялся на дне окопа и по нему топтались его обитатели. Кто-то поднял листок и сунул виновнику переполоха за пазуху со словами: «Оставь на память, а может пригодится ж… подтереть, вояка». Но вояка запротестовал и, расправив листок, протянул его товарищам. Это оказалось послание от фрицев. Там по-русски было крупно написано: «И нам он не язык, и вам он не воин». Прочтя послание, наши так гоготали, что, наверное, и у фрицев было слышно. Потом его куда-то увезли, и ходили слухи, что его расстреляли — не то за дезертирство, не то за измену Родине. А сам он, наверное, так ничего и не понял, что с ним случилось, потому что почти совсем не говорил и не понимал по-русски.

Потом Василек — один из выздоравливающих и опекавший меня — растолковал мне все, что я не поняла из этой истории. А я из этого рассказа снова пополнила свой словарный запас новыми словами: «язык», «хвост», «дезертир», «парламентер», «провокация». Оказалось, что такие привычные и знакомые слова, как «язык» и «хвост», имеют совсем другое, военное значение…

Василек! Я не знаю, это было его имя или это была его фамилия. Так его звали раненые — так его звала и я. Он был самым младшим среди них, и хотя он тоже был раненый, но он ничего не рассказывал, просто слушал, как и я. Взрослые часто его одергивали, считая, что он «еще мало каши ел». А он был умный. Много знал и образовывал меня разными разностями. Мне с ним было интересно. Ведь это он разъяснял мне незнакомые военные слова и понятия. Просветил он меня и после рассказа, который хочу записать вне очереди. Оказалось, эти незнакомые мне слова несли в себе очень страшный смысл, и для меня это было очень страшным открытием. Я вдруг узнала, что на фронте были штрафбаты, трибуналы, смерш, заградительные отряды, которые стреляли не по фрицам, а по своим… Война и так страшная сама по себе, а тут еще и такое! Я не знаю — хорошо это или плохо, но если бы не Василек, я, очевидно, никогда бы об этом не узнала. Ну разве можно о нем не помнить! Вот и пусть память о нем сохранится не только в Душе, но на этих моих поспешных, неуклюжих страницах.