Воспоминания - Татьяна Сухотина-Толстая

Это мой крестный отец Дмитрий Алексеевич Дьяков с дочерью Машей и ее воспитательницей Софешей, заехавшие к нам по дороге в Москву и ничего не знавшие о нашем горе.

Мама идет с ними наверх и возбужденно рассказывает им о том, что случилось.

Глаза у нее воспалены и заплаканы, щеки горят. Я вижу, что ей наши старые друзья не в тягость, а в утешение. Они так хорошо слушают ее, так искренно сочувствуют нам, что и я не боюсь им радоваться и по очереди бросаюсь к каждому из них на шею.

Мне хочется плакать, но я удерживаюсь, и мой крестный отец в этот раз не шутит со мной, как обыкновенно, а ласково треплет меня по щеке.

Не помню, как закрывали гроб и как хоронили Петю. Знаю, что я в церковь не ездила, а ездили мои родители и с ними мой крестный отец.

Мама пишет тете Тане:

«В самый день похорон, еще до выноса тела Петюшки, приехали Дьяковы из Черемошни, ничего не зная и совершенно неожиданно. И такими милыми, искренними друзьями они показали себя. Дмитрий Алексеевич вместе с нами поехал в церковь хоронить Петю…» 28

Глава XXVII

Тяжело переживала я свои отроческие годы. Много нелепого и мучительного вставало в неустановившемся сознании. После полусознательного детства, когда никакие вопросы не встают в воображении, передо мною вдруг раскрылась необъятная область мысли, до тех пор от меня скрытая. Поднялись вопросы, никогда не приходившие в голову ребенку, каким я была до сих пор. Вопрос жизни и смерти; отношение к религии, к родине, к родителям, к братьям и сестре, к друзьям, к прислуге; вопрос денег, искусства, отношения полов — во всем этом приходилось разобраться.

И разобраться самой, одной. Чужой опыт был мне не нужен.

В ранней молодости чувствуешь себя всесильной и в своей гордой самонадеянности не хочешь ничьих советов и указаний, хочешь все решить самостоятельно. Не хочется верить в то, что человеческий разум ограничен, а в конце концов упираешься в непроходимую стену и приходишь в отчаяние, ищешь, не веря в то, чтобы не было ответов на поставленные вопросы… А когда убеждаешься в этом, теряешь всякую охоту продолжать эту нелепую жизнь, смысла которой не видишь.

Приходит мысль о самоубийстве, и если не приводишь эту мысль в исполнение, то только из трусости или из смутной надежды, что какое-нибудь разрешение существует и, может быть, мне посчастливится его найти…[40]

Друзья и гости Ясной Поляны

Посвящаю эту книгу умершему другу своему Душану Петровичу Маковицкому, бывшему врачу и другу моего отца.

Отчасти по настоянию Душана Петровича я набросала эти очерки. Душан Петрович никогда не пропускал случая умолять каждого близкого Льву Николаевичу человека записывать все, что он мог вспомнить о Льве Николаевиче или из разговоров с ним1.

Если при Душане кто-нибудь начинал рассказывать какой-либо эпизод из жизни Льва Николаевича, Душан тотчас же приходил в волнение и умолял записать рассказанное.

«Вы сделайте это сейчас, не откладывая, пойдите и сейчас запишите, а то вы забудете», — говаривал он.

Многим он дарил тетради, в которых просил вести «записник» о Льве Николаевиче.

По причинам, которые здесь не место приводить, я не записывала за отцом его разговоров и поступков, и я не вполне осуществила мечту Душана Петровича о «записнике».

Но мне хотелось сделать ряд набросков с лиц, посещавших отца. Собранные в этой книге очерки были написаны случайно, в разное время и по различным поводам, но главным образом по поощрению Душана Петровича.

Пусть читатель не посетует на их пестроту. Если бы я имела время и возможность написать цикл очерков, который я задумала, я бы группировала их более целесообразно. Может быть, когда-нибудь мне удастся это сделать.

Иван Сергеевич Тургенев

Во время моей юности Тургенев был самым любимым писателем молодежи. В то время он еще писал и печатал, и появление каждого его нового романа было событием для всей читающей молодежи. Она тотчас же проглатывала вновь вышедшие произведения.

Горячо обсуждалось направление его, разбирались характеры героев и героинь, и молодежь так сживалась с романом, что он как бы составлял часть их жизни. Долго в разговорах употреблялись словечки из нового романа, и все не только старались подражать тургеневским героям, но многие невольно делались похожими на них.

Знакомство с Иваном Сергеевичем представлялось большим счастьем, а мы, которые, как дети писателя, казалось бы, имели более, чем кто-либо другой, возможность и право знать Тургенева, были лишены этой радости вследствие происшедшей когда-то, давным-давно, ссоры отца с Тургеневым1. Причины этой ссоры мы не знали, — знали только, что отец вызвал Тургенева на дуэль и что Тургенев отказался от нее2.

В полудетской душе, какова была в то время моя, не было места фальшивым предрассудкам о том, что обида должна смываться кровью. Я вполне сочувствовала Тургеневу, отказавшемуся драться с моим отцом, и не могла понять, почему отказ от дуэли считался позором.

Потом я услыхала о том, что отец писал письмо Тургеневу, прося его забыть старое и примириться с ним.

Отец рассказывал, что это первое письмо его к Тургеневу, посланное через кого-то из общих знакомых, — пропало3 и что он был очень удивлен и огорчен тем, что продолжал слышать о недружелюбном к себе отношении Тургенева.

Позднее, в то переходное время своего «духовного рождения», как он называл этот период своей жизни, отец, желая следовать евангельскому учению, захотел примириться со всеми теми людьми, с которыми имел какие-либо недоразумения. Он написал второе письмо Тургеневу4, которое в этот раз дошло до него и на которое отец получил очень милый ответ.

Тургенев писал, что письмо отца его «обрадовало и тронуло». «С величайшей охотой, — писал он, — готов возобновить нашу прежнюю дружбу и крепко жму протянутую Вами руку…» 5 В конце лета — это было в 1878 году — он должен был приехать из Парижа в Россию и обещал заехать к нам.

Был ли он у нас в это лето или это было год или два спустя — не помню6. Помню себя в это время подростком — еще не девушкой, — а Тургенева помню стариком.

Большое лицо его было окаймлено густыми белыми кудрями, глаза его глядели добро и ласково. Но в выражении их чувствовалось утомление, и он казался старше своих лет. Когда ничего его не воодушевляло, огромная фигура его горбилась, глаза потухали и смотрели безучастно. Этот контраст между его веселым характером, живыми манерами, блестящим разговором и внутренней грустью, которая иногда проскальзывала в его речах и часто сквозила во взгляде и выражении глаз, был самой характерной его чертой.