Судьбы Серапионов - Борис Фрезинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Константин Федин был увенчан званием советского классика, депутата Верховного Совета СССР, избран действительным членом Академии наук СССР (1958), первым секретарем Союза писателей (1959), удостоен звания Героя социалистического труда (1967). В ответ на такие лавры требовалось всего лишь не брыкаться (не писать «неправильно» самому и не поддерживать других пишущих «неправильно»)…
Его суетная забота о бессмертии казалась осуществленной.
И вдруг появился никому не известный бывший зек Солженицын, и слух о его повести мгновенно облетел весь мир. Такую славу пережить было свыше сил Федина. И, как только отношение в верхах к Солженицыну переменилось, наш герой, с энтузиазмом поспешил навстречу явным и тайным желаниям Старой площади.
Последние двадцать лет жизни Федина отмечены несмываемым позором. В угоду властям он последовательно предавал друзей и коллег — редколлегию «Литературной Москвы», Пастернака, Твардовского и «Новый мир»; в 1965 году одобрил арест писателей Синявского и Даниэля (Брежнев приехал к нему на дачу «советоваться» по этому вопросу[440]), затем высылку Солженицына… Он уже привык менять свои суждения, если они не совпадали с мнением власти. Скажем, восторженно высказывался о рассказе Яшина «Рычаги» из «Литературной Москвы»[441], а когда узнал, что рассказ этот взбесил Старую площадь, на официальном собрании выступил с вероломной критикой альманаха, поддержав его запрещение[442]. Или: читал в рукописи «Доктора Живаго» и называл роман гениальным, но как только власти потребовали, вписал в текст антипастернаковского заключения самые резкие, самые злобные слова — отрекся и от романа, и от его автора, и, будучи дачным соседом Пастернака, даже не вышел проститься с умершим старым другом…
Писатели прозвали его в последние годы «чучелом орла»…
Разумеется, Федин не стал законченным злодеем: долгая цепь предательств не доставляла ему радости. До конца дней в Серапионовские годовщины он с искренней грустью вспоминал друзей юности, он даже, бывало, помогал им в издательских заботах; со столь же искренним вниманием следил Федин за судьбами своих учеников по Литинституту (среди них был и лучший прозаик 1970-х годов Юрий Трифонов). «Память свободной дружбы в свободной „долитературе“ еще долго занимала маленький краешек в этой истасканной компромиссами холодной душе», — написал Вениамин Каверин в емком и желчном портрете Федина[443]. Пожалуй, он имел право на эту желчь и потому еще, что в январе 1968 года открыто сказал Федину, что он о нем думает: «Писатель, накидывающий петлю на шею другому писателю, — фигура, которая остается в истории литературы, независимо от того, что написал первый, в полной зависимости от того, что написал второй. Ты становишься, может быть, сам того не подозревая, центром недоброжелательства, возмущения, недовольства в литературном кругу. Изменить это можно только в том случае, если ты найдешь в себе силу и мужество, чтобы отказаться от своего решения»[444].
Такого мужества и такого желания у Федина давно уже не было.
Он жил долго. Болел[445]; друзья ушли, оставили его; общаться приходилось с литчиновниками. Нескончаемые официальные почести продолжали еще радовать, но, наверное, он все больше ощущал холод — по существу, жизнь давно уже потеряла краски и смысл.
Дарственная надпись К. А. Федина И. Г. Эренбургу на книге: Конст. Федин. «Трансвааль». Рассказы (М.; Л. 1927).
«Дорогому Эренбургу — с дружеской преданностью — Конст. Федин. Россия, зима 1926–27 г.».
Дарственная надпись К. А. Федина И. Г. Эренбургу на книге: Конст. Федин. «Маленькие романы» (М., 1941).
«Илье Григорьевичу Эренбургу — дружески К. Федин. Июнь. 1941».
9. Последний брат Николай Тихонов (1896–1979)
Николай Семенович Тихонов родился в Петербурге в семье парикмахера, учился в Торговой школе, служил писцом в Морском хозуправлении. В детстве прочел массу книг — страсть к приключениям, географии и истории обуяла его очень рано. Так же рано он начал сочинять, и, наверное, остался бы книжным писателем, если бы не война. В 1914 году Тихонов ушел на фронт, служил кавалеристом. «В походах и боях я изъездил всю Прибалтику, был контужен под Хинценбергом, участвовал в большой кавалерийской атаке под Роденпойсом. От того времени у меня осталась походная тетрадь стихов»[446]. Весной 1918 года Тихонов демобилизовался; в том же году в «Ниве» появились его первые рассказы (он показывал их Замятину). Оседлая жизнь была не для Тихонова, и осенью он записался добровольцем в Красную армию. Участие в гражданской войне на стороне красных было для Тихонова, человека не политического, продолжением военной службы, и эти две войны в его стихах не различимы.
Главным учителем Тихонова в поэзии был Гумилев; в русской поэзии Тихонов стал продолжателем гумилевских чеканно-романтических традиций[447].
Весной 1921 года вместе с К. Вагиновым, П. Волковым и С. Колбасьевым Тихонов образовал литературную группу «Островитяне». «В Петербурге нас зовут „Островитяне“, — писал он в Берлин Илье Эренбургу, — не по симпатии к англичанам и не потому, что мы живем на Васильевском…. Мы не футуристы, не имажинисты, не „академики“… Ясность, точность, веселый поединок творчества, боксирующего со вчерашним днем — наше сегодня»[448]. В тогдашних катастрофических условиях «Островитянам» все же удавалось печататься: с неимоверными трудностями приобретали серую, неважнецкую бумагу, сами на детских санках доставляли её в типографию. Легендарная тихоновская «Орда» была выпущена (в эфемерном издательстве «Островитяне») на деньги, вырученные от продажи двух пар белья и двух седел[449].
На первые публикации «Островитян» откликнулся чуткий к литературе Троцкий: «У них слышатся живые ноты. По крайней мере у Тихонова, молодого, свежего, обещающего»[450]. Оставаясь «Островитянами», Тихонов и Колбасьев в ноябре 1921 года пришли к Серапионам[451]. Приняли только Тихонова. Он стал последним Братом.
Тихонов тогда соответствовал своим стихам:
Праздничный, веселый, бесноватый,С марсианской жаждою творить,Вижу я, что небо небогато,Но про землю стоит говорить.
Серапионы были от него в восторге. Дадим высказаться многим. 10 февраля 1922 г. Слонимский писал Горькому: «Объявился замечательный поэт — Николай Тихонов. Лучше Гумилева. Вся молодежь ему в подметки не годится. Конечно, он Серапион. И, конечно, Вам будут посланы его стихи. Очень хорошо»[452]; 22 ноября о том же писал Горькому Лунц: «Жаль, что Вы не успели познакомиться с Ник. Тихоновым. Это неоценимый интереснейший человек, а стихи его я считаю событием в нашей поэзии. Совершенно необыкновенный напор, пафос, сила!»[453]. 9 октября 1923 года Каверин сообщал Лунцу в Гамбург: «Вообще он чудный малый, Коля, и никто из нас не работает так честно, как он»[454]. Наконец, Федин — Горькому. 16 июля 1924 года: «У Тихонова изумительные стихи. Работает он неустанно, добивается, отказывается, идет упрямо и стремительно, как конь. Пастернак, Маяковский уже позади. Он теперь один на поле, веселый и крепкий», и снова, 7 декабря 1924 года: «Я уверен, что Вам пришелся бы по душе Н. Тихонов — действительно, самый мощный поэт наших дней»[455]. В «Сумасшедшем корабле» Ольги Форш про появившегося у Серапионов Тихонова написано так: «У них был поэт, способный жить бытом пещерного человека, в пробегании пространств с ним мог сравняться верблюд»[456].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});