Лики времени - Людмила Уварова

Однажды, когда я в очередной раз пришла в госпиталь, в коридоре возле палаты мне встретился Любимов, он стоял у окна рядом с какой-то женщиной. Помню, я не обратила на женщину никакого внимания, заметила только, что на ней ярко-красная вязаная кофта, а на шее зеленый шарфик.

Машинально отметила про себя: «Красное с зеленым не очень-то клеится…»

Я хотела было открыть дверь в палату, как Любимов окликнул меня:

— Ну, мисс Уланский переулок, сейчас я тебе такой кинофильм продемонстрирую!

И подтолкнул несколько вперед женщину в ярко-красной кофте. Она протянула мне большую, жесткую на ощупь руку.

— Это моя жена, — с гордостью произнес Любимов. — Вот ведь какая, разыскала, поехала, ни на что не поглядела, ни на бездорожье, ни на свою работу, ни на что…

— Будет тебе, — низким, медленным голосом сказала жена. — Ну чего в самом деле…

Она была нехороша собой: высокая, костистая, с большими руками и ногами. Лицо тяжелое, красное, обветренные щеки, узкие щелочки-глаза, длинный, почти безгубый рот. И в то же время было в ней что-то симпатичное, располагающее, может быть, умный, какой-то светлый взгляд узких глаз или выражение лица, ясное, даже, пожалуй, я бы сказала, доброе. Лет ей было, по-моему, никак не меньше тридцати, для меня в ту пору такой вот возраст казался достаточно солидным.

Я перевела взгляд на Любимова, честное слово, он преобразился буквально на глазах: весь лучился непритворной радостью, на щеках его я с удивлением впервые увидела ямочки, он казался моложе и даже словно бы привлекательней.

— Вот ведь какое дело, нашла меня, — повторял Любимов. — Ни на что не поглядела, а ведь у нее на руках чуть ли не полсотня ребятишек!

— Не полсотня, а всего-навсего тридцать восемь, — поправила его жена. — И две воспитательницы остались, очень, я тебе скажу, опытные!

Она работала заведующей детским садом в большом, богатом совхозе. Это я знала еще раньше со слов Любимова.

Я вспомнила, как он мне признавался:

— И жена, тоже не знаю до сих пор, любит ли меня или просто так живет.

Нет, он был неправ на все сто, я это сразу поняла, стоило только поглядеть на его жену, на ее глаза, смотревшие на Любимова так, как обычно смотрят только на того, кого любят по-настоящему.

Должно быть, она была сильного характера, сильнее, чем он, и, наверно, с нею жить было непросто, она привыкла всем и всеми распоряжаться в своем детском саду, где ее, безусловно, слушались, но она любила своего мужа, любила и боялась за него и теперь, по всему видно, была счастлива, что наконец-то они свиделись…

Все эти мысли пришли мне в голову, когда я стояла и смотрела на них обоих. Недаром моя бабушка нередко говорила:

— Наша Анюта удивительно проницательная, словно рентгеном всех насквозь просвечивает…

Мы все вместе вошли в палату.

Очевидно, жена Любимова уже успела познакомиться с Тупиковым и с Беловым. Тупиков вскочил со своей кровати, на которой сидел:

— Садитесь сюда, так вам будет удобнее всех видеть.

— Зачем? — спокойно возразила она. — Я на мужнюю койку сяду.

И села рядом с Любимовым, уверенно положив большую, крепкую ладонь на его щуплое плечо. А он, как мне показалось, весь плавился от счастья, смотреть на него было как-то даже немного совестно, словно подглядываешь за кем-то украдкой.

— Значит, так, — сказала жена Любимова. — Сейчас пойду, поговорю с начальником отделения.

— Начальник отделения у нас майор, — вставил Тупиков.

Она неторопливо кивнула.

— Пусть майор, хоть бы и генерал, мне что, я скажу, чтобы его выписывали, скажу, хватит ему на больничной койке валяться…

— А если врачи не согласятся? — спросил Тупиков.

— Мы расписку дадим, — сказала она. — Я вообще так считаю: дома стены помогут, дома он и отоспится как следует, и поест вволюшку свое, домашнее…

— До чего я, если бы ты знала, по нашим пельменям истосковался, — признался Любимов.

— Я тебе и пельмени сготовлю, и шаньги, и пироги твои любимые, с брусникой, с рыбой, только ешь, поправляйся…

У нее был несколько странный выговор, должно быть, уральский. И Любимов так же говорил, как она, и некоторые его слова поражали, так, например, он называл мочалку «вихотка», вместо «печально» говорил «тусменно».

— Что-то мне нынче тусменно на душе…

Белов слегка приподнялся на кровати.

— Раненько вы схватились, уважаемая, еще сперва супругу вашему надо будет на фронт податься, а потом уже уральские пельмени чеканить.

— Ну что ж, — невозмутимо согласилась она, поправив свою немыслимо зеленую косынку. — Пусть на фронт подастся, куда все, туда и он, стало быть, я его все одно ждать буду.

Мне подумалось, она какая-то положительная, надежная, ей можно верить на все сто, как говорил когда-то мой папа.

И еще подумала, что Белов злюка. Да, самая настоящая злюка. Зачем он так сказал? Или и вправду позавидовал Любимову?

Тут же стало совестно своих мыслей, разве можно так вот думать об искалеченном человеке? Даже если он и стал злым, недоброжелательным, следует его понять и простить, потому что все знают и видят, ему очень, очень худо…

Спустя два дня Любимов уехал вместе с женой к себе на родину.

— Сам начальник подарил мне еще целую неделю, — сказал Любимов. — Вот ведь какая она у меня!

— Кто она? — спросил Белов.

— Жена, кто же еще, — радостная улыбка не переставала светиться в глазах Любимова. — Она прямо так вот сразу вопрос ребром: дескать, хотите, чтобы он окончательно поправился, чтобы принес пользу Родине, так дайте ему дома побыть, непременно дайте! Ну наш майор в ответ только головой кивнул: дескать, чего с вами поделать, все одно любого переговорите…

— Уж так уж любого, — возразила жена.

Оба они были откровенно, безоглядно счастливы и не пытались скрыть свое счастье.

— Вот и все, — сказал Тупиков, когда Любимов в последний раз, уже стоя во дворе, помахал ему.

— Никак, скучать уже начал? — спросил Белов.

— Может, и начал, — неопределенно ответил Тупиков.

Любивший насмешничать надо всеми, он ни разу не попытался передразнить жену Любимова, напротив, все еще глядя в окно, сказал с едва скрываемой завистью:

— Если так подумать, хорошо жениться — тоже дело немаловажное!

Белов хмыкнул, а Тупиков продолжал:

— Вот кончится война, Тупиков женится, возьмет себе кралю первый сорт, ни пером описать…

— Ни в сказке рассказать, — продолжал Белов, язвительно усмехнувшись.

— Чего смеешься? — спросил Тупиков. — Думаешь, Тупиков не сумеет выбрать себе красавицу и умницу?

— Суметь-то сумеет, — ответил Белов и замолчал, наверно, нарочно, ожидая, что Тупиков спросит, о чем он думает.

Тупиков так и сделал:

— Что ты хочешь этим сказать?

— А то, что на войне всяко может статься, может, и не вернешься домой обратно, тогда и жениться некому будет…

— Ну что ж, — Тупиков пытался улыбнуться, но улыбка у него получилась кривой, какой-то вымученной. — Ну что ж, ежели так, то и говорить не о чем…

— А ты, милок, видать, ехидный изрядно, — сказал новый раненый, занявший койку Любимова. — Дальше, как говорится, некуда…

Новый раненый, фамилия у него была красивая, звучная — Сизокрылов, был уже немолод, мне в те годы он казался старым стариком, недавно исполнилась, как он сам признался, вся как есть полсотня.

Он был с виду типичный старый вояка, каким его представляют иной раз в кино — коренастый, крепкий, круглолицый, на лбу и на щеках глубокие морщины, шея красная, в складках. У него было сквозное проникающее ранение в область легкого, и лежать ему предстояло никак не меньше трех месяцев.

Белов, казалось, нисколько не обиделся на его слова.

— Чем же это я ехидный? Просто знаю, что она такое, война, не родимая матушка, не теща ласковая, не родная сестра…

— Это верно, — согласился Сизокрылов.

— Все может статься, — снова сказал Белов. — А то и другое может случиться, вернешься вот таким, как я…

— Лучше не надо, — быстро проговорил Тупиков. — Лучше пусть Тупиков сразу в сырую землю ляжет, да там и останется…

Сказал и осекся. Вдруг понял, кому это он сказал. С опаской глянул на Белова, но тот словно бы и бровью не повел. Даже слегка улыбнулся:

— А я вот живу, как видишь…

И Тупиков, по-прежнему виновато глядя на Белова, послушно проговорил:

— Да, вижу…

Похоже, ему стало невмоготу находиться в одной палате с Беловым, которого он так сильно, хотя и невольно обидел, и он вышел за дверь. Сизокрылов повернулся к стенке.

— Заснуть, что ли, — сказал, и уже спустя минуту раздался негромкий, ровный храп.

— Послушай, мисс Уланская, — сказал Белов. — Подойди-ка, милый человек, ко мне поближе.

Я подошла.

— Вот что, напиши мне письмо за меня.

— Хорошо, — ответила я.