Доказательство человека. Роман в новеллах - Арсений Михайлович Гончуков

Николаев сидел в носовой части. Он любил здесь дремать. Здесь была смерть: в нескольких метрах от него лежали ракеты на случай борьбы с астероидами или… кто знает… с какими космическими обитателями им доведется встретиться. Здесь была жизнь, она росла, напитывалась соками и крепла, пусть жизнь без разума, пусть только основа, биологическая болванка. В камере синтеза в высоком баке с искусственной плацентарной жидкостью, в специальной капсуле, меняющей размеры по мере роста, покоилось тело младенца.

И снова раздался стук. Николаев вскочил на ноги. Нет, не показалось… Стук повторился снова, он шел из центрального холла. Что это может быть? Контакт? У нас гости?! Николаев лихорадочно перебирал в голове инструкции…

Он выбежал в холл и вдруг остановился рядом с дверью лаборатории… и от души, с облегчением, рассмеялся. За хаотичными ударами он услышал знакомый голос и – отчетливо – привычные матюки. Николаев стоял, смеялся и не торопился открывать дверь. Наконец выдохнул, сбросил с лица довольное выражение и ринулся в лабораторию.

– Ну! Что встал?! Коля! Твою мать! – услышал он и бросился помогать.

Голый профессор Федоров, со слипшейся шевелюрой, бородкой и редкими седыми волосами на груди, вылез из камеры синтеза по пояс и стучал кулаком по металлической двери. Его мокрый торс был залит ядовито-желтым светом.

– Ты где ходишь? – вопрошал профессор требовательно, но по-доброму.

Николаев уже отстегивал нижнюю заклинившую щеколду. Наконец Федоров, дрожащий, синий, мокрый, вырвался из механического плена. Николаев придерживал его за талию. Федоров, продрав глаза, осмотрелся. Еще в двух камерах синтеза биоболванок стояли подсвеченные заготовки знакомых очертаний. Выглядели они жутковато. Недоразвитые, невыросшие, не наполненные до нужной кондиции биоматериалом, они были похожи на профессора, как если бы он был истощен и смертельно болен.

– Ой! Хорошее! И как вовремя подоспело! – восхищался Федоров, осматривая новое тело и даже не пытаясь прикрыться. В течение нескольких недель болванку нужно «разнашивать», выращенные машиной мышцы еще никогда не знали движения и должны дозреть и адаптироваться. Для этого шесть часов в день необходимо лежать под капельницей, вливая в себя литры «строительной» смеси, чтобы она «долепила» тело до правильной кондиции.

– Нет тут простынки никакой? – все же смутился профессор.

– Давайте я вас посажу на кушеточку, а сам сбегаю за халатом…

Федоров, кряхтя и охая, сел. Но Николаев не ушел.

– Семен Васильевич, вы крупный ученый и очень умный человек… – Николаев стоял у двери, обернувшись и глядя на шефа дерзко и как будто насмешливо. – Вы же понимаете, что так делать нельзя, что вы сильно рискуете… Мы сильно рискуем… Потерять даже не ресурсы, а вас… Ведь вы…

– Я! – крикнул Федоров. Он сидел, до белых костяшек вцепившись руками в край кушетки, опустив голову. – Я. Я. Я все понимаю, Николаев… Все знаю. Извини, – он поднял голову и посмотрел на своего вечного ассистента большими печальными светло-серыми глазами; слипшиеся в колтун волосы, впалая грудь, мелкая дрожь делали профессора комичным и жалким. – Я знаю все. Я клянусь… Это был последний такой заход, – он опустил голову и помолчал. – Халат мне принеси. Пожалуйста.

Внешне межгалактический корабль «Вектор-М3» походил на гигантский темно-синий с зеленоватой подсветкой окон клюв хищной птицы, загнутый вниз на самом кончике. В верхней жилой части корабля располагался центральный холл с выходами ко всем службам и коммуникациям, в носовой части он упирался в кабину навигации и автопилота, но если, не доходя до нее, свернуть влево, то можно было пройти по тоннелю и вернуться справа от холла. Длинный полуторакилометровый тоннель шел по кругу, образуя над центральным холлом петлю, которую Федоров с Николаевым называли аллеей. В часы душевного беспокойства они любили там гулять, движение по кругу дарило иллюзию пути.

Федоров спал под капельницей, Николаев наматывал круги по аллее, как гонщик на болиде. Конечно, если бы не столкновение «Вектора» с астероидом в 79 году по их внутреннему летоисчислению, если бы два из восьми двигателей не вышли из строя, все складывалось бы иначе. Ведь корабли невозвратных межгалактических экспедиций продуманы и спроектированы для длительного, многотысячелетнего выживания в поисках внеземных цивилизаций… Однако 90 % времени экипаж должен проводить в цифровом виде – в этом весь смысл. И потому, что на корабле для затратной физической жизни ограничены ресурсы, и с точки зрения скорости движения, ведь в гиперрежим корабль мог переходить, только если оба члена экипажа находились в цифровом состоянии, однако после аварии это оказалось невозможным… С потерей двигателей общая мощность корабля упала, и внутренняя сеть не могла стабильно поддерживать в цифровом виде одновременно обе личности. На это требовалось слишком много энергии, а Федоров не хотел остаться без ассистента.

Они летели медленно, без лишнего риска. Единственный шанс надолго сохранить и корабль, и дружбу – рачительное хозяйствование и аккуратное, строжайше регламентированное распределение ресурсов.

Материала для синтеза биоболванок на корабле было предостаточно. Потому и профессор, которому давно стало скучно (в чем была главная, в понимании Николаева, угроза экспедиции), раз в несколько лет позволял себе вольность, доводил до болезней и разрушения свое тело, но затем выращивал новое и перемещался в него. Однако и Федоров, и Николаев понимали, что биологического материала у них может быть на одну, на три тысячи Федоровых и Николаевых (инженер носил только первое тело), но кто знает, сколько им лететь? С такой скоростью. Тысячу лет? Сто тысяч?

– Экономить и терпеть, экономить и терпеть… – сказал Николаев вслух и остановился. – Все, что нам остается.

Инженер стоял и думал ни о чем и обо всем сразу. Проблем на корабле всегда хватало. Профессор – мужик эксцентричный, но понимающий и в большинстве случаев договороспособный. Но иногда страшно упрямый. Например, категорическое нежелание Федорова лететь в цифровом виде, когда Николаев находится в режиме физического тела. И уж тем более не хочет профессор в программируемый анабиоз. Он хочет жить и бодрствовать. А болванки растут все-таки долго, да и процент появления на свет биологически несостоятельных экземпляров, как ни крути, велик…

– Ничего, ничего… Пока можно… Но, если что, на профессора у нас тоже есть рычаги воздействия… – еле слышно бормотал себе под нос Николаев, имея в виду, что он все-таки мозг, а главное – руки корабля, и у него много скрытых возможностей.

Он стоял в коридоре под неработающей парой лампочек, которые те самые руки никак не доходили вкрутить. Освещенный, загибающийся в бесконечной перспективе коридор, посреди него участок тьмы и в нем застывший и упершийся взглядом куда-то в стену и темноту инженер – со стороны это выглядело жутковато.