Всего превыше - Елена Катасонова

* * *

Город Аленке нравился: здесь было тихо, а там, откуда они уехали, все гремело и грохотало. И небо там было громким, и улицы, даже Волга угрозой, остальное забылось. Ира тоже была довольна, а мама - нет.

- Какие тут холода, - говорила она, зябко кутаясь в шаль, тоскливо замирая над чашкой чая. - Никак не могу привыкнуть.

- А какие тут холода? - удивлялась Аленка. - Нормальные, зимние.

- Нет, не нормальные, - качала головой мама. - Таких морозов у нас не бывало...

Она сидела и смотрела в одну точку, пугая девочек этим неподвижным взглядом. Она забывала похвалить Иру за чай, Аленку - за тапочки, выставленные к ее приходу с работы. Она сидела и думала об одном: нет писем, ни одного письма, ни единого...

Морозы и вправду стояли великие, сживая немцев со свету. Но и наши мерзли в окопах, и тыл посылал им варежки, шарфы, толстые шерстяные носки. Ирина школа как раз собирала посылки, и мать отдала пару новых носков и кисет, а Ира вышила на нем большой цветок, желтый, как солнце.

Аленка целый день рисовала бой на Волге - с бурунчиками от взрывов, с красным знаменем во все синее небо, с черными фигурками тонущих в Волге фрицев. Вечером гордо показала рисунок матери, но мать посмотрела на него как-то очень печально и сказала, вздохнув:

- Нарисуй лучше Красную Шапочку. Взрывов у них и без твоих хватает...

Аленка обиделась и рисовать какую-то дурацкую Красную Шапочку, конечно, не стала.

К весне Аленке исполнилось семь, она уже умела читать и писать. Каждый день, когда Ира садилась делать уроки, она тут же устраивалась напротив, приготовив заранее бумагу и карандаш.

- Надо было отдать тебя в школу, да не брали с шести-то, - жалела ее мать и заступалась за свою меньшую, когда вздорная Ирка вопила, что ей мешают.

А вообще, если не копаться в мелочах, сестры любили друг друга. Их разделяло всего полтора года, но Ира хорошо помнила, что она старшая. Она всегда защищала сестренку, она бросилась однажды на самого Юрку Власова, грозу их двора, не успев даже сообразить, что это же Юрка! И что это взбрело в тот вечер Аленке в голову? Она встала зачем-то на низенький шаткий заборчик и заорала на весь двор противным голосом, покачиваясь в неустойчивом равновесии:

- История Власа, лентяя и лоботряса!..

Юрка и в самом деле учился неважно, в школу ходить не любил, а любил драться. Вот он и кинулся на Аленку - длинный, худой и свирепый. Ничтожный малек, да еще девчонка, смеет его оскорблять!

Да, Ира тогда просто спасла сестру от рыжего Юрки. Но сама она как хотела, так и распоряжалась Аленкой: гоняла в магазин за хлебом, велела сидеть и ждать маму, убегая по каким-то таинственным делам с Галей. Однажды она усадила Аленку на санки и повезла через Волгу, на тот берег, смутно белевший вдали, - посмотреть, что там, на том берегу.

Дул влажный, уже весенний ветер, санный путь доживал последние дни, вот-вот должны были закрыть переправу. А пока она работала с перегрузкой: тяжелые грузовики, укутанные попонами лошади двигались впритык, друг за другом. Водители на всякий случай держали открытыми двери кабин, возчики в здоровенных, с галошами, валенках шагали рядом с санями.

Раскрасневшаяся, деловая Ира упрямо продвигалась вперед, несмотря на нытье вконец закоченевшей сестренки, повторяя не оборачиваясь: "Сейчас, сейчас, уже близко..." - хотя впереди, кроме розвальней и красных огоньков машин, ничего не было видно. Они шли и шли по бесконечной, во льду, реке. Смеркалось. Холодало немилосердно. Ира отдала сестре шарф, натянула ей вторые варежки, а тот берег, как заколдованный, вроде не приближался. И тогда Аленка спрыгнула с санок прямо под лошадиную морду с умными человеческими глазами и решительно зашагала обратно, не обращая внимания на гудки встречных машин, на сердитые окрики шоферов и возчиков. Санки вмиг полегчали. Ира бросилась за сестрой, схватила за руку, но Аленка руку выдернула и еще быстрее, еще решительнее зашагала к городу.

- Ну вот, так и знала, - ворчала, скрывая растерянность, Ира. - Вечно ты все испортишь... Почти уж дошли...

Она догнала Аленку и заглянула в ее сердитое лицо:

- Только маме не говори, ладно? Она расстроится, а у нее же больное сердце...

Так Аленка вышла из полного Ириного подчинения и обрела независимость.

3

Отец исчез из их жизни. Он не погиб геройски, как погибали другие, а пропал без вести, при обстоятельствах странных, если не подозрительных. Анну Петровну куда-то вызвали, ей это сказали, она вернулась оробелая и притихшая, легла на диван лицом к стене и укрылась с головой одеялом.

- Мам, я есть хочу, - заканючила Аленка, но мать только застонала в ответ.

- Ты что, не видишь, что маме плохо? - засуетилась Ира, сразу, привычно почувствовав себя старшей. - Уж ты, слава Богу, не маленькая... Сейчас я тебя накормлю...

Она разогрела пшенную кашу, вскипятила чай, накормила Аленку, поела сама и осторожно приблизилась к матери:

- Мама, мам, чаю хочешь?

Мать опять застонала, так слабо и жалобно, что Ира тут же умолкла.

- Ну, чего стоишь, иди спать, - прикрикнула она на Аленку. - И чтоб ноги вымыла, смотри у меня!

И она притащила из коридора эмалированный тазик.

С этого дня мать уже ни о чем их не спрашивала - ни об оценках в школе, ни о продранных на коленях чулках. Она куталась в старый бабушкин платок и молчала, часами рассматривая нечеткую любительскую фотографию, висевшую в рамочке над столом: отец, озорной, как мальчишка, в тенниске и широких брюках, стоит у фонтана в Москве, на сельскохозяйственной выставке, и смотрит в объектив открыто и весело.

Эта фотография мучила ее, изводила, странным образом притягивала к себе. Анна Петровна даже во сне ее видела, она боялась, что сходит с ума.

- Мам, ты чего? - робко трогала ее за локоть Ира, и, вздрогнув, очнувшись, Анна Петровна растерянно смотрела в испуганные глаза детей.

И однажды, решившись, с бьющимся больно сердцем, она сняла фотографию со стены и спрятала в чемодан - подальше, подальше, на самое дно, - чтобы не поддаваться искушению, не доставать ее, не смотреть, не видеть это родное лицо, не разговаривать с ним ночами...

Когда девочки вернулись из школы, фотографии над столом не было. Ира чувствовала, что не нужно спрашивать, но отца стало так нестерпимо жаль, так хотелось за него заступиться, что она не выдержала.

- Зачем ты ее сняла? - насупясь, подступила она к матери.

Аленка же вдруг расплакалась.

- Не ваше дело, оставьте меня в покое! - сразу и тонко закричала мать. - А ты не реви!

Она вскочила со стула, схватила дочку за плечи и затрясла с такой силой, что Аленкина голова замоталась из стороны в сторону, как у старой куклы.

- Замолчи, замолчи, замолчи, тебе говорят!

От обиды, страха и неожиданности Аленка совсем зашлась в плаче. Ира из солидарности заревела тоже, вцепилась в материнскую руку, стараясь отодрать ее от сестренки, которую, если надо, поколачивала сама, но в обиду никому, даже матери, не давала.

Мать отпустила Аленку, рухнула на диван и зарыдала. Девочки мгновенно притихли.

- Мама, ну мама... Ну мамочка...

Ира хотела погладить маму по голове или укрыть чем-нибудь, но не посмела. Тогда она сбегала в кухню, принесла воды в кружке, но мать оттолкнула ее руку, и вода пролилась на диван и на пол.

Так мама и пролежала на диване до самого вечера. Уж потом Ира притащила большое теплое одеяло и закутала ее, как могла.

Они уже не получали за отца аттестат, и мать перешла в самый трудный, горячий цех своего мебельного комбината - в сушилку. Она возвращалась домой поздно и сразу ложилась, ничего не могла делать, иногда не пила даже чаю, и тогда Ира на нее обижалась. Она и обеда теперь не готовила. Хорошо, что девочки ходили в школу, а в школе давали горячие завтраки, так что ничего, ничего... Случались, правда, конфликты - кому мыть посуду, кому подметать, - случались и драки, исход которых был предрешен, потому что Ира была крупнее и выше, но от матери все скрывалось, да они ее почти и не видели. Потом приловчились играть в "дурака" - кто проиграл, тому и мыть посуду, - и споры отныне решала слепая судьба (не такая уж, впрочем, слепая, потому что Аленка жульничала, чего простодушная Ира не замечала).

В редко выпадавшие ей выходные Анна Петровна раскрашивала картонные куколки для какой-то артели, и Аленка ей помогала: мыла кисточки, меняла воду. Комната в эти дни превращалась в настоящую мастерскую: по всему столу разложены краски и кисти, стоят всевозможные баночки, а на кровати множество кукол, завернутых в одеяльца. И мама, спокойная, мирная, накинув на плечи неизменный платок, сидит и рисует черные, карие, голубые глаза, намечает чуть заметные ноздри-точечки, а потом берет кисть потолще. Этого момента и ждет Аленка.

- Мам, сделай синее, - просит она, и на ее глазах, по ее заказу невзрачный картон превращается в яркое одеяльце.

Это она, Аленка, решает, каким ему быть: синим, красным, зеленым! На фабрике куколок покроют лаком, они станут гладкими и блестящими, и какой-нибудь девочке купят этого малыша, а она и не узнает, кто придумал такой красивый цвет. Ну и пусть не знает, все равно здорово! А Ире как-то раз вообще повезло: за пятерку по русскому мама дала ей раскрасить одно одеяльце. Ира пыхтела тогда над куклой чуть ли не полчаса.