Сборник " " - Александр Громов

И разъяренные драконы смертны.

В дальней точке виража диск стал похож на тонкую, слепяще яркую иглу, застывшую в небе. Нет, не застывшую… Игла превращалась в чешуйку, чешуйка – в диск. За разведкой последует атака, затем зауряд спокойно продолжит свою работу.

Безумие! С самого начала вся эта затея – безумие. Потратить столько времени на постройку неповоротливого железного чудовища – и зачем? Это не бой – самоубийство. Повернуть, скрыться в лесу? Леон мгновенно оценил расстояние. Сверкающий диск рос в размерах, и было поздно уходить от него в лес… поздно… поздно…

Хорошо было лишь здесь, внутри себя, когда глаза закрыты и видишь то, чего нет. Мама сидела рядом, положив теплую ладонь ему на лоб, и от ее прикосновения утихала боль, исчезала куда-то изнуряющая тошнота, а он был просто маленьким жалким комочком, скорчившимся на постели из травяного пуха и сушеной древесной сердцевины, его лечили горькими травами, но никто не умел так утишать боль, как мама. Из своей детской духовой трубки он подбил за околицей пернатого краба – редчайшего зверя в здешних лесах, как говорили старики, – и, непомерно возгордясь своей первой охотничьей добычей, сам ощипал ее и зажарил на угольях, вместо того чтобы показать взрослым. Другие не хотели есть, а он сжевал кусочек невкусного мяса, и почти сразу накатила тошнота и боль. Он даже плакал – такой силы была боль, а еще судороги и мучительная рвота, и временами он проваливался куда-то очень глубоко, откуда не мог даже крикнуть о том, как ему больно. Мама, молча звал он. Мама, не уходи, побудь еще…

Ушла. Или это я ухожу? Линдор, Ацис, Титир, – где вы? Парис, ядовитый, как горький лесной корень? Кирейн, веселый пьяница? Филиса? Сейчас я открою глаза и завою от горя, если не увижу кого-нибудь из вас, это они, чужие думают, что я не могу открыть глаза, а я – могу. Но не стану, потому что знаю: вас никого там нет, вы только тут, во мне, вы мне нужны, и я вас не выпущу…

И еще вплеталось назойливо, но приятно: невыносимая жара в тряской железной коробке, «Разъяренный Дракон», окрысившийся злобной стукотней пулеметного огня из перегретых стволов, сверкающий диск, споткнувшийся в полете… Как стремительно он падал! Как чудесно – косо! ребром! – воткнулся он в пустошь, прежде чем исчезнуть в белой вспышке, и уже потом ударило в уши, и танк содрогнулся. От зауряда не осталось ничего, кроме воронки и гриба повисшей в безветрии пыли. И это я тоже оставлю в себе, подумал Леон, потому что пьяная сладость первой победы, я знаю, исчезнет, чуть только я проснусь и открою глаза. Потому что я вспомню, как мне когда-то мечталось добраться на «Разъяренном Драконе» до Железного Зверя, и мне станет стыдно… Нет. Не хочу просыпаться.

Он открыл глаза.

– Очнулся? – обрадовался Умнейший. – Мне так и сказали, что вот-вот. Ты лежи, тебе лежать надо.

«Зачем он здесь? – подумал Леон. – Не надо, пусть он уйдет, я не хочу в ваш мир…» Он пошевелился, и движение отозвалось мучительной болью. Будто кто-то размеренно бил палкой по черепу, в то время как его подручные заживо сдирали кожу. Руки-ноги оказались все-таки на месте. Он немного полежал, не двигаясь, и мало-помалу боль стала уходить. Зато снова дала о себе знать тошнота, налетела неожиданно и отступила, выжидая момента, тварь. Леон осмотрелся, не поворачивая головы. Ставни были закрыты, в комнате царил полумрак, и воняло приторно-кислым. Понятно, отчего…

– Сильно меня? – спросил Леон, едва ворочая языком. Каждое слово ввинчивалось в мозг, словно ржавый шуруп.

– Поправишься, – проворчал Умнейший. – Ничего особенного: сломанная ключица, сотрясение мозга и, само собой, ожоги. Тебе не привыкать. Знал я, что ты везучий, но не знал, что настолько. Как тебя осколками не порвало, хотел бы я понять. Весь экипаж – в мелкую сечку, один Памфил остался да ты.

– Памфил жив?

Умнейший покачал головой.

– Плох, вряд ли выживет. Видел бы ты, сколько из него железа наковыряли. А у тебя – ни осколочка.

– Одного мы… м-м…

– Что, тошнит?

– М-м-м…

– Ты подвигов хотел, не я… На вот, дыши. – На нос легла тряпочка, смоченная чем-то пронзительно свежим. Полегчало.

– Лучше?

– Одного мы все-таки свалили, – закончил Леон.

– Двух, – уточнил Умнейший.

– Второго не помню…

– Двух. Я видел.

Понадобилось время, чтобы понять.

– Ты видел?

– И не только я. – Старик был явно восхищен собой, чуть не облизывался от удовольствия. – Правда, с галерки, но вполне отчетливо. Очень многие видели, я туда всех собрал, кого мог. Поглядел бы ты, что с людьми сделалось, когда зауряд взорвался, – физиономию бы не кривил! А как они тебя подбирать кинулись, чуть только поспокойней стало…

Звук временами пропадал, Умнейший забавно и непонятно шевелил губами, и что-то смутно прояснялось в памяти. Нет, как падал второй, Леон вспомнить не мог. А первый… ну конечно, я же приказал Памфилу встать на тормоз, – на тряском ходу стрелкам вовек бы не попасть в цель.

– Броня потом… крошилась, – через силу проговорил Леон. – Отламывалась, как корка… весь правый борт… труха.

– Это вас десинтором зацепило, на земле его еще дезертиром называют, – заключил старик. – Через эту-то броню тебя и вынесло, даже пламя сбило по дороге. Я так понял, что первыми рванули баки, а боезапас, на твое счастье, чуть помедлил.

– Может быть… Нет, не помню. Они как налетят… Стая.

– После первого надо было в лес уходить, – рассудительно проронил Умнейший. – А ты, конечно, решил, что тебе все дозволено. Или думал, что у заурядов нет связи с автоном-очистителем и друг с другом? Да нет, ты же знал…

Качалось, плыло его лицо. Не стало сил дышать. Раскаленными тисками сдавило, сплющило голову. Нет осколков? Почему нет, вот же они, в мозгу, они жгут… Леона тянуло назад и вниз, в спокойную, прохладную глубину беспамятства. Закрыв глаза, он нырнул.

Второй разговор состоялся тем же днем, но Леон не знал, что это тот же день. Какая-то женщина меняла ему повязки, и от болезненных прикосновений он очнулся. Умнейший пришел по первому зову, сел на скамью подле топчана, ждал.

– Люди, – помолчав, сказал Леон. – Мальчишки же еще. Они горели… страшно. Это я их…

– Ну-ну, успокойся. Ты тут ни при чем. Я понимаю, тебе было не до того, а я считал. Постройка танка и бой обошлись нам в двадцать шесть человек убитыми плюс десятка три серьезно искалеченных. Много это или мало в обмен на два зауряда? – Леон заметил возле глаз Умнейшего жесткие морщинки, которых прежде не замечал. – Я знаю, ты скажешь: много. И я скажу, что много, тем более что потеря нескольких зауряд-очистителей заведомо будет восполнена в тот же день. Но те люди, которые строили танк, и те, которые наблюдали за боем, так не думают, хотя как раз они-то убеждены в том, что наш выигрыш составил всего-навсего такую малость, как два зауряда. Люди считают это победой, и я так считаю. По правде сказать, я и на один не очень-то рассчитывал…

– Они горели и кричали, – перебил Леон.

– Они сделали то, что надо было сделать, – сказал Умнейший. – Успокойся. Знаю, что было страшно. Скорблю так же, как и ты. Наш мир, видишь ли, так устроен, что кое-кому иногда приходится гореть заживо и, боюсь, придется и в дальнейшем. Страшное допускается для того, чтобы не случилось еще более страшного… не имело шанса случиться. – Умнейший вдруг усмехнулся, совершенно неожиданно. – Как ты полагаешь, почему я настаивал на постройке этой глупой здоровенной махины? С какой стати согласился пойти на опасную потерю времени? Ведь куда проще было сделать что-нибудь поскромнее, зато поэффективнее и с меньшими затратами, – а что бы ты выиграл? Уничтожил бы десять заурядов вместо двух? Это не решение проблемы. Зато теперь ты показал людям, чего может достичь человек. «Разъяренный Дракон» – это наглядно, а кто не видел его, тот о нем услышит. Слух пошел по всему Простору, Парис постарался. Отныне люди за тебя – пользуйся! Кое-что уже предпринимается, можешь поверить: мы тут не сидели сложа руки…

Кипел мозг, растекалось под черепом расплавленное железо… Умнейший опять обманул его и, как всегда, сделал это ловко и незаметно. Никому нельзя верить. Сделал – подлость. Добился, опять добился своего.

– Уйди, – через силу выдавил из себя Леон. – Не хочу тебя видеть. Совсем уйди.

– Иначе тебе захочется ударить старика?

– Может быть.

Умнейший с кряхтеньем поднялся.

– Ладно. Опять вижу, что я в тебе не ошибся. Дай-ка я тебе тряпку на лбу сменю… вот так. Выздоравливай. Когда захочешь – позовешь.

– Погоди. Тот шептун… он успел уйти?

– Успел. Он погиб позже – отвлек на себя, когда вытаскивали тебя с Памфилом.

Леон застонал.

– Что – приятель?

– Нет. Тоже совсем мальчишка… как те…

– Кирейн напишет песнь об их доблести.

«Обо мне он напишет, – с тихой яростью подумал Леон, – не о них. Что я, Кирейна не знаю? О высокой доблести, мудрости и несравненном благородстве Леона Великого Стрелка, Леона Безупречного, Леона Победителя… И превознесет Леона Скромного, если тот сглупу откажется от титула Победителя».