Четыре друга на фоне столетия - Вера Прохорова

Увы, но ни одно из обращений Зинаиды Николаевны к власть имущим, включая письмо другу Пастернака писателю Николаю Тихонову («Если у Вас есть возможность выяснить, почему на меня так плюют и не считают за человека, то выясните и черкните мне ответ»), ни к чему не привели.

При том что материальная сторона для нее была не важна. Больше всего ее волновала судьба творчества мужа. Самой главной темой оставался конечно же «Доктор Живаго».

Зинаида Николаевна была сильной женщиной, прямолинейной. И верной. Так, узнав о нападках на Пастернака, которого уже не было в живых, со стороны Михаила Шолохова, она пишет ему такое письмо: «Уважаемый товарищ Шолохов! Пишет Вам вдова писателя Пастернака. Как Вам не стыдно строить намеки на поступок Пастернака.

Чем Вы лучше Пастернака? Ваш герой Мелихов тот же прототип Доктора Живаго. Ваш Мелехов шатается от красных к белым и обратно, хотя он сам человек из народа. Доктор Живаго — интеллигент, и сам Бог велел то быть в восторге от красных, а потом ему становилось жаль белых. Вы поймите, что это очень близко, но Вам все разрешено, потому что Вы коммунист, а роман Пастернака называют клеветническим, потому что ему было не разрешено… Надо сказать, что я отнюдь не против „Тихого Дона“, но весь Ваш роман держится только на неустойчивом Мелихове. Не будь его, мухи бы дохли от скуки…»

У нее было свое мнение о романе «Доктор Живаго», и она отстаивала его, отчаянно споря с друзьями. Так, в мемуарах она описывает свой разговор с семьей актера Бориса Ливанова: «Несмотря на суровую критику Ливановых, я стала с ними спорить и доказывать, что в романе есть замечательные места. Ливанова сказала, что я слишком смело беру на себя оценки. Я рассмеялась и ответила: по-моему, вообще было большой смелостью с моей стороны выйти за него замуж и прожить с ним тридцать лет. Некоторые удивились, что Лара — блондинка с серыми глазами, намекая на ее сходство с Ивинской. Но я была уверена, что от этой дамы он взял только наружность, а судьба и характер списаны с меня буквально до мельчайших подробностей».

Главный герой этой книги, повторюсь, Святослав Тих-тер. Но не только. В зону его света (недаром близкие называли его Светиком) попали самые большие личности ушедшего столетия. И настоящую главу, посвященную воспоминаниям о Борисе Леонидовиче и Зинаиде Николаевне, просто так закончить не получается.

Ибо в Грузии, благословенном месте, которое обожали все персонажи этой главы, мне довелось оказаться в доме знаменитого художника Ладо Гудиашвили, в котором бывали и Рихтер, и Пастернак.

Чукуртма — именно так назвал свою единственную дочь Гудиашвили (в переводе с грузинского это слово обозначает «узор») — хорошо знала и Святослава Теофиловича, и Бориса Леонидовича. Мало того, великий поэт был увлечен ею.

Конечно же, оказавшись в доме Гудиашвили, я не мог не обратиться к Чукуртме с просьбой рассказать о Рихтере и Пастернаке.

И если о музыканте она вспомнила не так много («Когда он садился к инструменту, то возникало ощущение, что он сейчас придвинет рояль к себе и положит его на колени»), то о Борисе Леонидовиче поведала целую историю.

«Помню ли я первое впечатление о Борисе Пастернаке? — рассказывала мне Чукуртма Гудиашвили. — Как можно его забыть? Но я не могу сказать, что запомнила момент — „вот, я его увидела“. Такого не было. Я все время помню, что он бывал здесь. Помню, какие вечера были в Доме писателей, какая дружба была с русскими поэтами. Помню, как потом они приходили сюда, как обсуждали свои стихи. Помню, как Коле Тихонову Борис Леонидович крикнул: „Коля, это было тогда, когда ты был поэтом!“ Папа многое рассказывал. И эта среда меня окружала.

Все были вместе. Настоящее тянулось друг к другу. Борис Леонидович ведь все свои жуткие годы провел в Грузии.

Было ли нам его жалко? Так нельзя говорить о Пастернаке. Точнее будет сказать, что мы боялись за него. А как можно жалеть гения? Он был блистательным переводчиком — как он Гете перевел, как он грузинскую поэзию перевел! Я уже и не знаю, кто лучше, — он или Бараташвили.

Из Москвы он все время нам писал, потом приезжал в Тбилиси, мы его встречали.

Благополучно у него в жизни никогда не было. Но тем не менее он был, безусловно, счастливым человеком. Хотя его все время прорабатывали, ругали, выходили статьи, что он тормозит развитие поэзии. Уже и не помню сейчас все эти страшные слова. Это тоже был ужас. Сегодня это уже история литературы, а тогда было страшной реальностью.

Был ли он веселым? Он был… Его часто сравнивают с арабским скакуном, в нем была его сила, скулы такие. Он был уверен в настоящем. Знал, как земля произошла, что такое солнце. Помните, стихотворение „Гамлет“?

Гул затих. Я вышел на подмостки.Прислонясь к дверному косяку,Я ловлю в далеком отголоске,Что случится на моем веку.

На меня наставлен сумрак ночиТысячью биноклей на оси.Если только можно, Авва Отче,Чашу эту мимо пронеси.

Я люблю Твой замысел упрямыйИ играть согласен эту роль.Но сейчас идет другая драма,И на этот раз меня уволь.

Но продуман распорядок действий,И неотвратим конец пути.Я один, все тонет в фарисействе.Жизнь прожить — не поле перейти.

Разве можно такого человека жалеть? У него в руках была гениальность. Он был сеятелем великого.

Я видела много гениальных людей. И знаете, у них есть одна отличительная черта. Это спокойствие, величие и простота. Я думала сначала, что все такие, как Борис Леонидович, как Галактион Табидзе, как Гогла Леонидзе. Мне казалось — как можно мучаться, создавая что-то?

Знаете историю, как один поэт подал тетрадку своих стихов Пушкину и сказал: „Александр Сергеевич, это мои стихи. Я так мучался, когда их писал“. Пушкин повернулся к нему и ответил: „Так вы не пишите!“

Находиться рядом с Борисом Леонидовичем было большим удовольствием. Это как когда вы смотрите на великую картину и получаете удовольствие. Это было наслаждение. Ты даже не понимал, в каком времени находишься. Не задумывался, правду он говорит или нет. Ты просто соглашался с ним и видел законы жизни.