Млава Красная - Вера Камша

Молодой Фридрих фон Пламмет почтительно слушал, время от времени кивая с должным рвением. Дядя, конечно же, рассуждает здраво, как и положено военачальнику его ранга и опыта, и всё-таки, всё-таки…

Фридриха не оставляло неизбывное, сосущее, неотвязное беспокойство.

Старший родич, разумеется, прав. Но он и… неправ. Поднося раз за разом подзорную трубу к глазам, Фридрих видел ряды уже возведённых, засыпанных землёй фашин. Так быстро их нарубить и сплести невозможно, значит, там ещё и пионерные роты со всей оснасткой.

Да, русские будут «стоять насмерть». Всё очень логично. И, быть может, вверенным дядиному командованию войскам на самом деле удастся взять русских в кольцо. Но что потом?.. Ведь с востока меж тем, невзирая на снег и дождь, по дурным местным дорогам идут и идут свежие, нетронутые дивизии Второго корпуса русских. Их там ещё самое меньшее две – если верны сообщения из Анассеополя. Конечно, несколько батальонов растрёпаны и отступили в беспорядке. Но это, как говорится, слону дробина, и он, Фридрих фон Пламмет, майор прусской службы, выходец из старинной военной семьи, служившей своим государям и копьём, и мечом, и шпагой – но главным образом всё-таки головой, – не стал бы атаковать эти наспех возведённые ретраншементы. Даже если бы удался глубокий обход. Их задача – выиграть время, а не одно лишь формальное полевое сражение, но дядя слишком зол на русских, а злости слишком часто сопутствует неосторожность.

«Да, я бы выставил батареи, – продолжал думать Фридрих. – Я бы затеял артиллерийскую дуэль, перестрелку штуцерных – тут у нас подавляющее превосходство; я гирей повис бы на русских полках, не вступая, однако, в решительный бой. Меж тем собранная в один кулак драгунская конница ударила бы в глубину. Скованные боем, русские ничего не смогли бы сделать. Наша же кавалерия, не обременённая задачей окружать кого-то, как раз и учинила бы на тракте полный разгром обозам противника, после чего немедленно отступила бы, поскольку за спинами вставшего у Заячьих Ушей отряда к полю боя медленно, но верно подтягиваются русские резервы. Дядя хочет дать им время подойти, в то время как бить надо именно на марше. Солдаты устали, они не ждут нападения, мечтая сейчас лишь об одном – как бы обсушиться у какого ни есть огня. И не надо стараться окружить как можно большее их число – достаточно рассеять, изрубить обозных, сжечь припасы, и тогда весь Второй корпус императора Арсения застрянет тут до весны и дальше вместе с Балканской кампанией».

Рискованно? Конечно. Командир русских может атаковать сам. Но в таком случае он, Фридрих, не принял бы боя. Сдерживая противника штуцерными цепями и кавалерийскими ударами по флангам, стал бы отходить ко Млаве, зная, что его конница за спинами русских делает сейчас своё дело.

А гибель всего гвардионского полка, о которой говорит дядюшка… Младший Пламмет прожил в Анассеополе год (целый год, предпочитал говорить он, а не «всего год», как прозвучало из уст старшего родича), не раз слушал вальс «Капказские звёзды», не раз поднимался в молчании вместе с остальными офицерами, выказывая уважение к собратьям по профессии, – и знал, что русская гвардия не сдастся. Никогда и ни за что, даже на самых наипочётнейших условиях, с сохранением знамён, пушек и личного оружия у офицеров. Наверное, размышлял Фридрих, простая, армейская пехота ещё бы и смогла. А гвардия – нет. Ляжет, погибнет и станет темой для нового рвущего душу вальса или протяжной песни, от которой наворачиваются слёзы на глаза даже у матёрых вояк.

– И это, среди прочего, – заканчивал тем временем Пламмет-старший, – уничтожение или, если уж мечтать, пленение гвардионского полка – именно то, что ждёт от нас сейчас его королевское величество.

– Вы, несомненно, правы, дядюшка. – Фридрих поклонился, стараясь не встречаться со старым генералом взглядом.

Проклятый дождь наконец прекратился, и солдаты заметно повеселели. Придавали уверенности и три десятка пушек, грозно глядящих жерлами в сторону приречных лесов. За ночь к Заячьим Ушам выбралось ещё до двух сотен солдат из разбитой Пятой дивизии, из погибшей бригады Желынцева; явились и другие, из Шестой пехотной: они-то и принесли весть, что два её полка, Аждарханский и Старобогунецкий, отступают на север, угодив, как, похоже, и рассчитывал фон Пламмет, в Апсальскую топь. Там баварские и ливонские драгуны их оставили, не желая углубляться в непролазные болота, но своё дело «волки» сделали – полки рассеялись, потеряв всю артиллерию и обоз с самым необходимым. Теперь, по словам добравшихся до Росского, большинство уцелевших из тех полков станут дальше уходить на север и северо-восток, кружным путём к Кёхтельбергу.

Два других полка дивизии пропавшего без вести генерала Осташинского, Коломенский и Ладожский, будучи сильно потрёпаны, отходят прямиком на Кёхтельберг, «согласно его высокоблагородия сиятельства князя Леонтия Аппиановича Шаховского приказу», как донесли казаки. Четвёртый Донской полк большей частью ушёл с Шаховским, лишь две растрёпанные сотни добрались до позиции Росского.

Росский выслушал известия с каменным лицом. Фон Пламмет не столько уничтожил половину корпуса, сколько рассеял. Однако рассеял так, что не вдруг соберёшь. А подлому пруссаку только того и надо.

Ночь стекла с небес иссякающим дождём, перестарались, видать, зимовички, растопив все запасы снега в облаках. Мало-помалу стихли топоры володимерцев – к северу и к югу от Заячьих Ушей протянулись две засеки, упираясь в раскинувшиеся по низинам болота. Там володимерцы и встали – Росский не верил, что его визави полезет в лоб на укреплённую позицию, словно князь Булашевич.

Непрошеных гостей долго ждать не пришлось. Сразу по обеим дорогам из лесов на простор вырвалась черноплащная конница; бодро, словно провели ночь не под дождём, снегом да ветром, шли пехотные роты. И, надрываясь, будто сражались они не за какую-то там Ливонию, а за родной фатерлянд, на руках волокли артиллерию пушкари, помогая вязнущим коням.

Перед Заячьими Ушами, однако, выстраивалась отнюдь не прусская армия. Не трепетали на ветру чёрно-белые флаги с чёрным же орлом, и форма солдат ничуть не напоминала хорошо известную русским офицерам прусскую; над шеренгами развевались сине-бело-синие стяги с грубым тевтонским крестом.

– Ливонцы, – поразился Росский.

– Или пруссаки в ливонской форме, – прорычал Сажнев.

– Последнее скорее всего, господа, – согласился Вяземский, опуская подзорную трубу. – Хитро придумано, ничего не скажешь. Формально «чёрные волки» и вообще вся дивизия фон Пламмета – наёмные, им ничто не мешает поступить и в службу ливонскую. А вот кто тут под видом биргерских рот… надо полагать, не только и не столько славные млавенбургские обыватели.

В русских ретраншементах сыграли тревогу. Вскакивали сажневские стрелки, подхватывая загодя заряженные штуцера и пристраиваясь к узким бойницам меж поставленных ночью фашин; раздували фитили и вскрывали короба с запальными трубками артиллеристы, строилась пехота, проверяли подпруги гусары.

Росский, Сажнев, Вяземский, командиры володимерцев и софьедарцев стояли вместе в самом центре русской позиции, откуда открывался широкий вид от края до края полей, заполняемых сейчас чужим воинством.

– Ну, что скажешь, Григорий Пантелеевич? Прав я вчера ночью был или как?

– Прав. – Сажнев сдвинул фуражку на затылок. – Какая, к воронам, бригада, какая дивизия, здесь целый корпус!

– Вам, Фёдор Сигизмундович, спасибо, что моих на фланги поставили, – вдруг заговорил командир Володимерского пехотного полка Фелистов. – Мы ж не то что сажневские стрелки, у нас по старинке – пуля дура, штык молодец…

– Что, стреляли мало? – нахмурился Росский. Не на толстого полковника – на тех, кого присылали проверять тот самый Володимерский полк.

– Мало, – с готовностью кивнул Фелистов. – Считай, Фёдор Сигизмундыч, совсем не стреляли. Кто из штаба ни приедет – подавай ему дистанции да интервалы, марш в батальонных или там ротных колоннах – и всё. Чтоб равнение было. Чтоб шагали дружно. Мы то и делали. А со стрельбой… это ж только к Григорию Пантелеевичу охотники шли, да немалое жалованье стрелкам было положено. А у меня кто? Кого силком в солдаты сдали, по мира приговору. Бродяги беспутные, чуть ли не кандальники! Такого едва в строю стоять научишь.

– Что ж мне, жалеть вас теперь, полковник? – гневно бросил Росский. – У вас самого голова для чего дана?

– Голова-то как раз и дана, чтобы думать, – насупился командир володимерцев. – Это у подполковника Сажнева штуцера заграничные, а у нас – ружья бог весть какого года, швы слабые, плохо заваренные! Неужто, Фёдор Сигизмундович, не отправлял я рапортов, новых ружей прислать не просил? Осечка за осечкой идут, да и вообще из них стрелять солдатикам опасно, разорвать может! Я думал, вы знаете…