Язык, онтология и реализм - Лолита Макеева

Как мы видим, теория значения Дэвидсона (или, точнее, программа создания такой теории) отличается от других семантических теорий (денотативной, верификационной, бихевиористской и т. п.) примерно так же, как семантическая теория истины Тарского отличается от традиционных теорий истины. Если традиционно теории значения должны были разъяснить понятие значения, то Дэвидсон намечает создание «конструктивной» теории: подобная теория напрямую не объясняет, что есть значение; вместо этого она порождает для каждого действительного или потенциального предложения естественного языка теорему, которая задает его значение и показывает, как это значение зависит от значения составных частей данного предложения[103]. По сути, Дэвидсон ставит семантическую теорию Тарского как бы с ног на голову. Тарский сформулировал рекурсивную теорию истины, приняв за исходные понятие перевода, а именно перевода предложения объектного языка на метаязык, и понятие значения. Дэвидсон же попытался сформулировать теорию значения, приняв без доказательства понятие истины. Основой для такой теоретической переориентации ему послужила идея о том, что значение предложения определяется условиями, при которых оно истинно.

Тем не менее у читателей, знакомящихся с теорией значения Дэвидсона, часто возникает чувство неудовлетворенности: им предлагают теорию значения, в которой значение характеризуется только тем, что оно задается довольно тривиальными T-предложениями: «снег бел» истинно, если и только если снег бел, или (когда объектный язык не является частью метаязыка) «Schnee ist weiss» истинно, если и только если снег бел. В ответ Дэвидсон мог бы указать на два важных аспекта его теории, о которых мы еще не упоминали.

Во-первых, Дэвидсон не элиминирует понятие значения и не редуцирует его к какому-то другому понятию, скажем, к понятию условий истинности. Хотя для него значение — это не то же самое, что условия истинности, теория условий истинности для предложений естественного языка может служить теорией значения, если знание этой теории позволяет понять или интерпретировать произнесенные кем-то предложения, т. е. теория значения должна быть прежде всего средством понимания или интерпретации. «Мы интерпретируем фрагмент лингвистического поведения, когда говорим, что означают слова говорящего при их конкретном употреблении. Это можно охарактеризовать, как задачу переописания. Мы знаем, что слова „Es schneit“ были произнесены в конкретном случае, и хотим переописать их произнесение как акт высказывания о том, что идет снег. Что нам нужно знать, чтобы мы были в состоянии переописать речь подобным образом, т. е. интерпретировать высказывание говорящего?» [Davidson, 1984, p. 141]. По мнению Дэвидсона, нам нужно знать теорию значения для этого языка. Таким образом, центральным в его концепции выступает не вопрос о том, что значит для выражения иметь значение, а вопрос о том, что значит понять, что сказал говорящий в конкретном случае.

Во-вторых, теория значения, которую нужно знать, чтобы быть способным понимать действительные или потенциальные высказывания говорящих, должна удовлетворять, помимо рассмотренных нами требований, условию эмпирической проверяемости. Необходимость в этом дополнительном условии объясняется тем, что оно позволяет исключить такие T-предложения, как «„Schnee ist weiss“ истинно, если и только если трава зеленая». Хотя указанное T-предложение является истинным, оно вряд ли может входить в удовлетворительную теорию значения для немецкого языка. Не допустить подобные T-предложения можно только одним способом — подвергнув теорию значения эмпирической проверке. Как пишет Дэвидсон, «теория значения (в моем несколько необычном смысле) является эмпирической теорией и ее цель — объяснить функционирование естественного языка. Как и любую другую теорию, ее можно проверить, сопоставив некоторые из ее следствий с фактами… нам нужно лишь установить для выбранных случаев, действительно ли условия истинности, формулируемые данной теорией, таковыми являются» [Davidson, 1984, p. 24–25], т. е. иначе говоря, нужно установить, правильно ли T-предложения задают условия истинности для рассматриваемых предложений. В наиболее простых случаях, когда объектный язык входит в метаязык, это делается автоматически; в случаях же, когда метаязык и объектный язык различаются, для проверки теории нужно определить, имеют ли правая и левая части T-предложений одни и те же условия истинности. По мнению Дэвидсона, наиболее интересным в теоретическом плане является случай, когда нужно интерпретировать слова человека, говорящего на совершенно незнакомом языке и принадлежащего к совершенно незнакомой культуре. В подобной ситуации, считает он, необходим метод «радикальной интерпретации». Этот метод играет настолько важную роль в теории Дэвидсона, что заслуживает отдельного рассмотрения.

4.2. Теория радикальной интерпретации

Когда в 1973 г. Дэвидсон ввел термин «радикальная интерпретация», этим он, безусловно, отдал дань признания Куайну. Однако он сразу заявил, что у него этот «мысленный эксперимент» по переводу с совершенно незнакомого языка имеет несколько иные цели.

Как и в случае радикального перевода, радикальная интерпретация означает, что интерпретация лингвистического поведения человека осуществляется «на пустом месте», без помощи словарей и билингвистов, без предварительного семантического знания об исследуемом языке и без какой-либо информации о мыслях данного человека и значениях его слов. Этот мысленный эксперимент призван ответить на вопрос: что было бы достаточно знать интерпретатору, чтобы понять того, кто говорит на совершенно незнакомом языке, и откуда интерпретатор мог бы это узнать? Если удастся продемонстрировать, что в условиях подобного эксперимента лингвист может дать правильную интерпретацию (или перевод) предложений туземцев, это будет означать, что семантические понятия могут быть получены из чего-то несемантического.

Таким образом, с точки зрения Куайна и Дэвидсона, ситуация радикального перевода или интерпретации позволяет выявить те физические и поведенческие факты, которые лежат в основе лингвистической коммуникации и могут обеспечить натуралистическое объяснение значения и иных семантических понятий. Однако, если для Куайна подобное объяснение означало элиминацию этих понятий из языка науки, то цель Дэвидсона — показать, как они могут быть получены на основе данных, которые он считает более фундаментальными, поскольку они могут быть описаны в несемантических и неинтенсиональных терминах. Для него значение представляет собой проблематичный феномен, который должен быть понят или извлечен из чего-то более базового. Он пишет: «Меня интересует проблема, которую я считаю, по крайней мере в историческом плане, центральной в философии языка и которая состоит в том, чтобы объяснить специфически лингвистические понятия истинности (предложений или высказываний), (языкового) значения, языкового правила или конвенции, именования, референции, утверждения и т. п., - чтобы проанализировать некоторые или все эти понятия с помощью понятий иного рода. Все, что касается языка, может казаться загадочным, и мы поняли бы его лучше, если бы смогли редуцировать семантические понятия к другим. Или если „редуцировать“ и „проанализировать“ звучит слишком сильно (а я думаю, это так и есть), то давайте скажем, как можно неопределеннее, — понять семантические понятия в свете других» [Davidson, 1984, p. 219]. Такая трактовка семантических понятий вытекает из более общей позиции Дэвидсона, которую можно охарактеризовать как сочетающую в себе онтологический монизм и концептуальный дуализм. Некоторые сложные по своей структуре объекты и явления (человеческие существа, человеческое поведение, человеческая речь и т. п.), будучи физическими по своему онтологическому статусу, допускают принципиально разные способы описания — физические и ментальные (или лингвистические); причем эти описания не могут быть редуцированы друг к другу. Поэтому Дэвидсон признает, что хотя «лингвистические явления есть не что иное, как поведенческие, биологические или физические явления, описанные с помощью экзотических понятий значения, референции, истины, утверждения и т. п.», этот факт «не гарантирует… возможности их концептуальной редукции» к словарю физики [Davidson, 1990, p. 315]. Задача состоит в том, чтобы «преодолеть разрыв» между семантическим и интенциональным, с одной стороны, и физическим — с другой, и именно эту задачу призвана решить теория радикальной интерпретации.

Подобно Куайну, Дэвидсон отводит ключевую роль в своей теории согласию или несогласию носителей исследуемого языка с теми или иными предложениями. Он пишет: «Мы будем отмечать, при каких условиях носитель неизвестного нам языка согласится или не согласится с различными его предложениями. Соответствующие условия мы и будем считать условиями истинности этих предложений. Мы должны будем допустить, что в простых или очевидных случаях он согласится с истинными и не согласится с ложными предложениями, — это допущение неизбежно, поскольку допускать иное неразумно» [Davidson, 1984, p. 62]. Это означает, что «все данные в пользу или против теории истины (интерпретации, перевода) имеют вид фактов о том, какие события или ситуации в мире побуждают или побудили бы тех, кто владеет языком, согласиться или не согласиться с каждым предложением в репертуаре говорящего» [Davidson, 1984, p. 230]. Однако, в отличие от Куайна, Дэвидсон не принимает бихевиористскую трактовку согласия как механической реакции на сенсорные стимуляции. Для него согласие является интенциональным актом, т. е. действием, имеющим определенные разумные основания. Считать какое-то предложение истинным значит иметь определенное мнение, которое, как и любое другое мнение, полагает Дэвидсон, может проявляться в поведении человека. Когда, к примеру, человек считает предложение s истинным в определенных обстоятельствах, это может проявиться в том, что он согласится с этим предложением при его произнесении в указанных обстоятельствах. Так же как и Куайн, Дэвидсон полагает, что лингвист, не понимая исследуемого языка, способен определить, когда его носители соглашаются с некоторым предложением или, иначе говоря, считают это предложение истинным. Этот аспект теории радикального перевода или интерпретации был подвергнут резкой критике со стороны многих философов, по мнению которых нет никаких оснований допускать, что согласие или несогласие более легки для идентификации, чем другие речевые акты вроде вопросов или просьб (см., напр.: [Putnam, 1975b, p. 257–258]). Способность идентифицировать согласие предполагает, что антрополог и туземец участвуют в определенном типе коммуникации и, стало быть, уже имеют какое-то взаимопонимание.