Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы - Юрий Зобнин

Эта гимназия, первая в Царском Селе, открылась в 1865 году и была названа в честь жены Александра II императрицы Марии Александровны, которая на тот момент ведала придворной благотворительностью. Императрица оказала существенную поддержку прогрессивному просветительскому начинанию городских властей (до того здесь существовал лишь начальный женский пансион). Как и другие царскосельские учебные заведения, находившиеся при непосредственном покровительстве двора, Мариинская гимназия изначально мыслилась как образцовая. На следующий год она переехала из деревянного дома в каменное здание на Леонтьевской улице, принадлежавшее ранее канцелярии главноуправляющего Дворцовыми правлениями, специально перестроенное и оборудованное для занятий. К 1875 году Мариинская гимназия стала семилетней, с программой, ничем не отличающейся от мужских гимназий (за исключением курсов древних языков). По окончании курса её выпускницы получали право на работу домашними учительницами.

Первым директором Мариинской гимназии в Царском Селе был выдающийся филолог-славист, издатель «Русского педагогического журнала» Н. А. Вышнеградский, один из энтузиастов женского образования. После его кончины гимназию возглавила Клавдия Михайловна Битнер, будущая учительница детей Николая II. При ней дисциплина в гимназии весьма ужесточилась, хотя само качество преподавания, как можно понять из свидетельств мемуаристов, оставляло желать лучшего. Тем не менее репутацию образцовой женской школы гимназия сохраняла постоянно. К тому же обучение было дорогим, так что гимназистки в большинстве принадлежали к высшим сословиям (хотя существовала и система стипендиата, а дочерям служащих при гимназии предоставлялось право бесплатного обучения). В Мариинской гимназии уже училась Инна Горенко, уверенно идущая к золотым медалям; теперь очередь была за её сестрой Анной.

В наши дни на стене дома по Леонтьевской, 17, укреплена мемориальная доска, гласящая:

Здесь, в здании бывшей Мариинской гимназии, с 1900 по 1905 гг. училась Анна Андреевна Ахматова.

В самом же здании располагается сейчас «Царскосельская гимназия искусств им. А. Ахматовой». Тем не менее справедливости ради следует сказать, что, в отличие от старшей сестры, Ахматова не ходила тут в первых ученицах, а сами стены школы сразу же сообщили чувство, очень похожее на нелюбовь с первого взгляда. О своём гимназическом дебюте в Царском Селе в мае 1899 года она не упоминает нигде (как, впрочем, особо не распространяется и о последующих школьных годах). Зато другое царскосельское событие этого же мая осталось навсегда в её памяти как одно из самых ярких впечатлений.

26 мая 1899 года Царское Село вместе со всей Россией праздновало столетие Пушкина. Для учеников и преподавателей всех царскосельских учебных заведений этот день начался в Екатерининском соборе, где после литургии была отслужена панихида по поэту. Затем все собравшиеся, заполнив Леонтьевскую улицу радостно-возбуждённой шумной толпой, двинулись в Лицейский садик. Тут состоялась торжественная церемония закладки памятника Пушкину. Затем для учащихся и их родственников прошёл праздничный концерт в Китайском театре, а также было устроено «народное чтение со световыми картинами». Ахматова присутствовала, надо полагать, на всех этапах праздничного действа. Однако главное событие юбилея свершилось на следующий день, 27 мая, на пушкинских чтениях в том же Китайском театре, где с речью «Пушкин и Царское Село» выступил один из организаторов торжеств и подписки на сбор средств для сооружения памятника, директор царскосельской Николаевской мужской гимназии Иннокентий Фёдорович Анненский.

Об Анненском Ахматова могла до того слышать как от брата Андрея, ученика Николаевской гимназии, так и, помимо него, от родителей и их гостей, поскольку фигура Иннокентия Фёдоровича была, пожалуй, одной из самых колоритных среди царскосельских обитателей этих лет. Все вокруг знали, что это высокоучёный человек и к тому же с большими связями в Министерстве народного просвещения. По слухам, место директора в императорской Николаевской гимназии было предложено ему лично министром И. Д. Деляновым. Гимназия считалась «придворной» и, несмотря на то что титул не давал ей никаких особых преимуществ перед другими министерскими гимназиями, была внешне организована по образу дворцовых учреждений, вплоть до швейцара в ярко-красной придворной ливрее с пелериной, обшитой золотым галуном с чёрными орлами. Понятно, что возглавлять такую гимназию должна была персона представительная, сочетающая, по возможности, талант школьного работника с внешней импозантностью и светскими манерами. А тут равных Анненскому не было. Блистательный филолог-классик, педагог милостью Божьей, он обладал наружностью французского вельможи при дворе Наполеона III и даже, зная это, охотно подыгрывал первому впечатлению. «Очень высокий и стройный, он своим обликом напоминал тех кавалеров, какие попадались на французских иллюстрациях 60-х годов, – вспоминал младший коллега Анненского по Николаевской гимназии Б. В. Варнеке. – Сходство с ними усиливал покрой его щегольского платья с подчёркнутым уклоном в сторону мод 60-х годов. Галстухи, широкие из чёрного атласа, такие, как у него, я видал только на портретах герцога Морни[144]. На манер французских дворян времён империи подстригал он и свою бородку, от которой всегда сильно пахло тонкими духами и фиксатуаром. Длинные ноги его с очень высоким подъёмом над ступнёй плохо гнулись, и походка получалась тоже какая-то напряжённая и деланная. Среди филологов и педагогов такая фигура была совсем необычна».

В кругу подчинённых и учеников Анненский был всегда крайне благодушен и совсем рассеян, как будто бы происходящее в гимназии не касалось его вовсе. Преображался он лишь в присутствии лиц царствующей фамилии (в гимназию забредал иногда живший по соседству великий князь Владимир Александрович) и министерского начальства – и выглядел тогда молодцом. По отбытии высоких гостей сразу же вновь впадал в свой обычный транс. Многие, наблюдая Анненского со стороны, готовы были признать его бездельником и позёром. Однако предоставленные сами себе педагоги Николаевской гимназии почему-то неплохо справлялись с обязанностями, а ученики, являвшие полную юношескую вольницу, бойко усваивали знания. Это многих раздражало, равно как раздражали и экстравагантности Иннокентия Фёдоровича, по своей обычной рассеянности мало считавшегося со вкусами окружавших его добродетельных царскосёлов. По крайней мере, тем из них, кому доводилось видеться с Анненским накоротке, всё время мерещилось, что бородка и галстуки à le Duc de Morny, вельможная флегма и дежурное добродушие – не что иное, как какая-то хитрая игра, а на деле директор императорской гимназии и есть самый настоящий декадент. Анненский, сестра которого была замужем за главным хранителем Muséum national d’histoire naturelle[145], регулярно выписывал французские литературные журналы, восхищался какими-то неведомыми «parnassiens»[146] Леконтом де Лилем и Herédia, похваливая, впрочем, и «les poètes maudits»[147] (от которых уж точно ждать ничего хорошего не приходилось!). Более того, похваливал Анненский даже доморощенного maudit Константина Бальмонта, чьи бессвязные вирши нельзя было трактовать иначе, как следствие нервной (а то и попросту белой) горячки. И главное, никто, никто не мог бы твёрдо поручиться, что импозантный директор Николаевской гимназии и сам как-нибудь не напишет чего-то вроде:

О нет, не стан, пусть он так нежно-зыбок,Я из твоих соблазнов затаю,Не влажный блеск малиновых улыбок, —Страдания холодную змею.

Так иногда в банально-пёстрой зале,Где вальс звенит, волнуя и моля,Зову мечтой я звуки Парсифаля,И тень, и Смерть над маской короля…………Оставь меня. Мне ложе стелет Скука.Зачем мне рай, которым грезят все?А если грязь и низость только мукаПо где-то там сияющей красе…[148]

От такого предчувствия не по себе было даже выдержанным коллегам Анненского по Николаевской гимназии: «По молодости лет не приходила мне только тогда в голову мысль, как близко к гибели то общество, среди которого один из таких “магов” мог оказаться во главе учебного заведения. Французы ни Верлена, ни Малларме не назначали директором гимназии и не поручали им оценку учебных книг по должности члена Учёного комитета» (Б. В. Варнеке). Ахматова же, если ей, гуляя с нянькой, случалось встретить проплывающего по царскосельской улице Анненского, раскланивающегося, как обычно, во все стороны и всем улыбающегося, смотрела на него с тайным восторгом, как на Рождественского Деда, немецкого Weihnachtsmann, о котором рассказывала бонна Моника.

Однако сейчас на сцене Китайского театра Иннокентий Фёдорович был строг, сосредоточен и вдохновен: это была вторая в истории России «пушкинская речь», и Анненский, знавший толк в подобной символике, понимал важность момента. Он говорил об одиноком смуглом мечтательном отроке, который бесконечно бродил по аллеям Царского Села, только предуготовляясь к ожидающей великой миссии, цитировал пушкинские «царскосельские оды» и закончил своё выступление так: