Котенок Господа Бога. Рождественские истории (сборник) - Людмила Петрушевская

Зеркала, разумеется, чувствовали, что, если бы не хозяин, никто бы и не поглядел в их сторону. Это только он обожал старые вещи, свою коллекцию древностей. И он ценил именно знаки времени, муть, пятна, царапины.

Еще бы, это ведь были следы жизни его предков-королей!

Но он один был таковский, подслеповатый чудак.

И у него не было денег на реставрацию. Видимо, поэтому он не раз говорил, что в старой вещи все должно быть подлинно.

Поскольку некоторые покупатели отдавали вещи в реставрацию – купленные темные картины, фарфоровых кукол с сомнительно поцарапанным цветом лица и со слегка побитыми носами, потертую мебель.

Такая была мода, улучшать. Чтобы было старое, но новое. А хозяева города вообще не церемонились с древними домами и сносили всё подряд.

Все выходило из рук ремонтников в возмутительно новеньком виде, якобы старые здания с пластиковыми скульптурами, блестящие, как облитые клеем, картины, куклы с абсолютно розовыми лицами в цветущем состоянии, чисто как витринные манекены.

Это была трагедия, которую могло исправить только время в виде трехсот последующих лет. Или немедленное землетрясение (или приезд на дачу на летние каникулы пятерых внуков с их малолетними друзьями).

Но мы еще не сказали о главной любви зеркал.

Рыжая Крошка была внучкой хозяина. Ее еще звали Маленькая Принцесса. Родители ее, врачи, трудились в дебрях Африки, а девочка жила с дедом. Она бегала в школу, трудолюбиво ходила в музыкалку со скрипочкой и огромной папкой – и каждый раз мимо витрины. Зеркала любовно повторяли золотой шлем ее волос, машущие веера розовых пальчиков, блеск синих глаз.

– У нас, когда я жил у старых хозяев, у королей, был огромный сад, – говаривал Дядя Свист, любовно провожая всей своей поверхностью вихрь по имени Рыжая Крошка, – и этот сад было видно в окно. Там зрела малина.

– Ну и что ты этим хочешь сказать? Где логика? – вопрошало придирчивое Кривоватое зеркало.

– У нее рот как ягода, вы обратили внимание? Как три ягоды малины.

– Ну ты поэт, Свист! – хихикало Кривоватое з. – Влюбился?

– У меня нет души, – серьезно отвечал Дядя Свист. – А то бы да.

Вообще зеркала все любили Рыжую Крошку, но страсти достигли накала в особенности в тот момент, когда она выпросила у деда одно старое венецианское зеркало, и его долго снимали с крюка, переполошили всю витрину, и старенькое зеркало заплакало от счастья, запотело. Его провожали общими криками зависти, которые звучали как «Ну, старик, поздравляю!» и «Нет слов», и даже зловещее напоминание в виде шелеста вслед: «Мы тебя ждем всегда, имей в виду!» Последнее напутствие было такое: «Когда разобьешься, все равно возвращайся, склеим!»

Венецианца унесли наверх, в прекрасную домашнюю жизнь, отражать принцессу, Рыжую Крошку, все закаты и рассветы ее шестнадцати лет.

А у зеркал появилась робкая мечта когда-нибудь тоже пригодиться девочке. Они иногда видели сны о втором этаже, о маленькой спальне с фортепьяно.

– Ну и вот, и снится мне второй этаж, – как обычно, начинал Дядя Свист, а его перебивали:

– Где его там повесили, ты не рассмотрел? Они спрашивали его якобы заботливо, а на самом деле завистливо:

– Наверное, в прихожей? Там же темно!

Рыжая Крошка была всю свою жизнь (начиная от колясочного периода, когда они видели разве что ее крутой лобик и золотую кудрявую макушку, и то эту честь имели только маленькие зеркала понизу) – итак, она была любимейшим объектом изображения тридцати стеклянных живописцев и их общим сокровищем, даже тогда, когда она начала взрослеть и предпочла им всем мутноватого венецианского аристократа.

Стало быть, однажды вечером толпа зеркал молчала, провожая позднее такси.

Шестьдесят стоп-сигналов было трудолюбиво отражено и исчезло.

Вдруг витрина вздрогнула.

Ничего не отразилось в ней, только какой-то сгусток непрозрачной тьмы смазал сверкающие поверхности, убрал в этом месте ночной блеск, мокрую мостовую, свет фонарей…

Одно мгновение – и все вернулось.

Что это было?

Большое зеркало по прозвищу Псише, ощущая боль в старом затемнении и зуд на том месте, где возникало еще одно, новое, сказало:

– Никто ничего не заметил.

– Я, – ответил из угла Гений, хотя его никто не спрашивал.

– Ему видно все, – откликнулся Дядя Свист. – Но частями.

– Ты тоже ничего не видел, – повторило Псише. – Понятно?

Все помолчали.

– А что, что-то произошло? Случилось? – вмешалось Кривоватое з.

Средние заверили, что ничего. Гений сказал:

– Это прошло Одиночество. Я его знаю триста лет.

– Да, – поддакнул Дядя Свист. – Прошла гибель.

Гений тихо продолжал:

– Оно вышло на охоту.

– Я боюсь, – сказало Среднее з. с пятнышком.

– Оно охотится за живым существом, не бойся, – отметил Дядя Свист. – Мы неживые.

– Мы не мертвые, – откликнулось Псише, – но нас это не касается никак. Мы ничего не принимаем во внимание.

Дядя Свист помолчал и вдруг заволновался, чего с ним раньше не было:

– Сто лет назад оно выбрало ребенка. Знаменитое исчезновение девочки. Судили невинного прохожего и казнили. Мои хозяева оставили газету на столе. Я прочло об этом. И я ведь висело против окна и все отражало. Я могло бы быть свидетелем исчезновения, но мы не храним отпечатки…

– Не надо, не надо об этом, – залепетали зеркала.

Дядя Свист продолжал:

– Девочка шла по улице с няней, одиночество пролетело… Ребенок исчез навсегда. Няню тоже судили и отправили на каторгу. Прислуга потом говорила, что няня там умерла.

– А что ему надо? – спросило Среднее с пятнышком.

– Ему нужно самое лучшее. Оно то, что берет навеки и никогда уже не отдает.

– У него много имен, – откликнулся Гений.

– Зависть к живому, – пояснил Дядя Свист.

– Смерть? – бесстрастно спросило Кривое з. с пятнышком.

– У него много имен, тебе сказано, – повторил Дядя Свист.

– Мы не должны ничего запоминать, – громко произнесло Псише. – Нас ничего не касается. – И добавило ядовито: – Дядя Свист, мало тебе одного пятна?

Но Дядю Свиста было уже не остановить:

– Ты, Гений, я что-то слышал о тебе.

– Да, – откликнулись из угла.

– Я слышал о тебе примерно в то же время. Что только ты один мог… В тот самый момент…

– Да, – прозвучало снова.

– А где ты был?

– Меня отдали в ремонт и положили лицом вниз.

– Понятно, – задумчиво сказал Дядя Свист. – Погоди. Ты был на «Титанике»? Когда Одиночество налетело на корабль?

– Нет, я был далеко.

– Хотя да, если бы ты там был… Тебе что-то вообще удавалось?

– Не думаю. Не уверен.

– Ты не хочешь говорить. Да? – Молчание было ответом.

– Конечно, если тебе удавалось кого-то спасти, то спасенные так и не узнали, что им угрожало. Погоди, но ведь ты тоже должен был бы погибнуть?

– Примерно так, – еле слышно откликнулся Гений.

– Но ты здесь. Значит, ты никого не спас.

Что-то неразборчивое прошелестело в углу.

– Что ты сказал? Меньше? – переспросил Дядя Свист. – Ты становился меньше?

Гений не отвечал.

– Мы зеркала, – произнесло Псише как заклинание. – Мы отражаем, и мы ничего не пропускаем внутрь. Мы ни на что не реагируем.

Прошел бездомный старик с большими сумками. Он еле волок свои истощенные ноги. Зеркала подробно его проводили к ближайшей помойке и отпустили с миром.

– Маленькое трусливенькое, – сказал Дядя Свист неизвестно кому.

Вскоре началось представление под названием «Восход солнца», и вся сияющая компания за стеклом витрины дружно отпраздновала это событие, чтобы затем провести сеанс под названием «Утро городской улицы».

– О, если бы мы могли записывать все что видим, – мечтательно произнесло Кривоватое зеркало, – а затем воспроизводить запись… Как это было бы полезно!

– Конечно! – встрял Дядя Свист. – У тебя все башни пизанские! Все люди косые инвалиды! Мастер кривых полурож!

– Это юмор или ты не соображаешь? – возразило Кривоватое, – это мой тип отношения к жизни. Я все вижу слегка не так. А вот Большое зеркало – оно очерняет действительность. У него темные пятна! А Гений вообще ничтожество, у него и собственного взгляда нет.

И потекло обычное заседание Отражателей Реальности, перекрестные обвинения, слово для защиты, попытка примирить стороны… Но внешне все выглядело очень достойно – зеркальный блеск, движение улицы, повторенное до тридцати раз, никому нет отказа, каждый прохожий имеет право видеть себя, а для цветовых эффектов мимо проезжают разнообразно окрашенные машины.

И вдруг все прекратилось. Зеркала временно ослепли, изображения на них смазались, стерлись, превратились в ничто. Никто этого не заметил, кроме самих зеркал.

Псише сказало:

– Оно ищет.

Кривоватое з., оскорбленное всем предыдущим разговором, ляпнуло:

– Оно ищет, наверное, Рыжую Крошку.

– Ты! – прикрикнул на него Дядя Свист, но было уже поздно. Невидимое придвинулось. Снова как вазелином мазнули по стеклу. Потом все восстановилось. То невидимое, что уничтожало изображение в зеркалах, оно не могло, как видно, долго стоять на месте.