Улыбка прощальная. Рябиновая Гряда (Повести) - Александр Алексеевич Ерёмин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что уж это Павел Астафьевич… Говорит, что меня любит, а сам…
Домой возвращался он поздно, среди ночи. Вяло разденется, кинет пиджак в угол, потужится стащить сапоги, чертыхнется и повалится так.
Денег он стал давать мне вполовину меньше прежнего. От серьезного разговора со мной увиливал. Как-то по дороге в техникум навалилась я на него с попреками, что бессовестно так жить.
— Как?
— Жена тебе Варя или нет?
— Еще что!
— Любил, видно, Эдой звал.
— Не помню.
— Варя говорит, взять обещал.
— Может быть.
— Иенза-то твоя?
— Пожалуй. Закон природы.
— А ведешь себя — одно беззаконие. Варе хоть бы слово молвил. Дальше-то как же?
Молчит.
С Варей завожу речь, как, мол, сошлись-то?
— Так… Портка стирал Павлу, рубаха. Приходил раз, приходил два. Водка угощал.
— Он тебя?
— Я. Жалел Павла. Одна ты, говорю. Он меня жалел. Ребенка, говорю, будет. Ладно, говорит. Девочка — Иенза будем давать имя, мальчик — Гаральд. И куда-то уехал.
Варя покачивает на коленях Иензу, слезы падают на розовое одеяльце и расходятся пятнами.
— Как же отыскала нас?
— Так… Много спрашивал. Начальник школа писал, милиция писал.
И ей говорю то же:
— Дальше-то как?
Один у нее ответ: слезы.
Наговорились, я сижу готовлю уроки, Варя с Иензой на руках топит печку. Кто-то робко стучится. Отворяю, девушка лет на пяток постарше меня тихо и смущенно спрашивает, не здесь ли живет Павел Астафьевич.
— Здесь, — говорю, — входите, только он вряд ли будет скоро. Может, что передать?
— Я к самому. Подожду.
Стул подвигаю ей, свежий «Огонек» подаю. Вижу, ей не до чтения. Подозрительно оглядывает Варю с ребенком. И мы на нее настороженно, с недоумением косимся. Некрасивая, с белыми бровями и ресницами, из-под платка выбиваются ржаные волосы. Почти теми же словами, что и Варя, спрашивает, не Таней ли меня зовут.
— Павел говорил мне о вас. Таня, говорит, у меня золотая.
Догадываюсь, что за гостья. Смех и горе.
— Это вы — Лаура?
Гостью будто жаром обдало: покраснела.
— В шутку он. А так меня — Соней зовут. Соня Пятова. А это? — она кивает на Варю. — Другая сестра, что ли?
Теперь я краснею, растерянно соображаю, как ответить. Лучше сразу начистоту:
— Панина жена это, Варя. Третью неделю у нас.
Соня стиснула обеими руками журнал и прижала к груди, словно хотела его разорвать. До сих пор я думала, что люди внезапно бледнеют только в романах. Лицо Сони вдруг словно посыпали мелом, губы искривились жалкой улыбкой.
— Какая жена? У него… Он сам говорил… — Оглянулась на Варю с ребенком: тут, не привидение. Выронила журнал, ухватилась обеими руками за угол Паниной койки, уронила на них голову и забилась с воющим плачем.
Иенза испуганно послушала и тоже заголосила. Слышу, и Варя начала подвывать. Со стороны подумать могли бы, что у нас покойник. Подаю Соне воды, успокойся, мол, что зря разливаться. Отталкивает локтем. Послушала этот хор, поглядела на ходики, говорю:
— Вы уж вот что: одни доплачьте, мне в столовую надо, талон на ужин пропадет.
18
Наскоро перехвативши мятой картошки с селедочным хвостом, бегу домой. Боюсь, наплачутся Панины соперницы и начнут куделю друг дружке трепать. Вхожу, Сони нет. Варя говорит, что та молча встала, утерлась и хлопнула дверью.
Паня ввалился близ полуночи. Спрашиваю, видел ли свою Лауру. Видел, говорит, около избы тетки Федосьи подкараулила.
— Теперь кого ждать? Джульетту?
Слышно, стаскивает сапоги, ворчит:
— Какой из меня Ромео. Агафью Матвеевну — и хватит.
— Обломов у которой пригрелся? Варя-то чем тебе не Агафья?
Молчит. Валится на койку.
Раздумываю, на какую он вдову Пшеницыну намекает? Уж не на Федосью ли Гагину? Или на ее Капку? Подкармливают, водкой поят…
Варя прожила у нас больше месяца. Припасы, что с собой привезла, кончились, карточек у нее не было, мне кормить ее нечем.
На станцию мы проводили ее вместе с Паней. На прощанье хотелось ей разжалобить его: плакала, просила поглядеть на дочку, звала в гости. Паня вымученно улыбался и бормотал:
— Чего глядеть. Поезжай, денег пришлю.
Идем обратно, выговариваю ему, что бессовестный он, беспутный.
— Любой тебя назовет подлецом — и прав будет. У Вари жизнь искалечена. Соня как помешанная…
Отговаривается: сами лезли.
— Хоть бы и сами. Мало ли что девке взбредет… Подумать должен. В университете учился, а живешь… не лучше Митьки Коршунова в «Тихом Доне».
— Сравнила.
— Вот так. Верно Аксен Петрович говорил, душой ты ни о чем не болеешь. Будто со стороны на все. Тебе хорошо— и ладно. С Гагиными путаешься. Эти уж и вовсе на обочине. Самогонкой промышляют. То-то от них трезвым ни разу не прихаживал.
— Угощают.
— А ты и рад.
Дня через два опять так же робко постучала к нам Соня Пятова. С красными исплаканными глазами она показалась мне еще более некрасивой и жалкой. Подвигаю ей стул и объясняю, что у Пани вечернее занятие.
— Хочешь чаю? Сушеных вишен заварю. Леденцы есть, по карточкам выдали.
Соня отказывается — не до чаю! — и садится опять у Паниной койки. С минуту молча теребит платок и вдруг жалобно говорит, что любит Павла Астафьевича и будет любить всю жизнь.
— Это уж окончательно. Я ведь сюда насовсем приехала. Там у себя место бросила, хорошее, в райисполкоме. Здесь на почту взяли. В ваш техникум поступлю.
— Что же долго не ехала?
Мнется. Нездорова была.
— По душам если… ребенка вытравила. Парнишечка был. Большенький уж. В живых, думала, не останусь.
Будто хлестнула она меня по сердцу.
— Как, — говорю, — на такое решиться могла! Дитё убить… Чем оно виновато? Ну что вы за глупые! Дался вам Павел. Липнете к нему, разум теряючи. Наверно, угощала тоже?
— Как же! Веселый он, как выпьет, чувствительный. Чтобы зря, лыко не вязать, этого не было, как следует все. И уезжал, как следует, писать обещал. Не писал, — так, может, дела,
