Кто ищет, тот всегда найдёт - Макар Троичанин

Мыслитель встретил, открыв входную дверь на стук, в вылинявшей голубой майке, из-под которой вылезли жиденькие тёмно-рыжие волосья, хотя на голове у него росли чёрные, слегка волнистые, а виски украшала седина — метины мыслителя. Выпяченный животик и тонкие ноги изящно обтягивало застиранное трико не первой свежести, а ноги он засунул в женины меховые тапочки с помпончиками. У меня сразу рухнуло всякое уважение к недоступному таинственному руководителю, а он, читалось на морде, немало был озадачен визитом нежданного дорогого гостя. Коротко ответив на приветствие, коротко приказал:

— Проходи, — и посторонился, чтобы я его ненароком не придавил в тесном коридорчике. На одной стене висела дощатая самодельная вешалка, на другой — магазинное зеркало без рамы. Правая дверь вела в кухню, где виднелась побелённая печь с коричневыми пятнами по верху, слева — закрытая дверь, а прямо по коридорчику — открытая в большую комнату, откуда слышалась какая-то приятная музыка.

В доме было душно и жарко. Я сразу же употел и от жары, и от волнения, сподобившись побывать в святая святых уважаемого руководителя, тянущего весь скрипящий геофизический воз.

— Трапер прислал… показать, — объясняю наглое вторжение и протягиваю драгоценную схему, свёрнутую в рулончик. Он взял и, чуть помедлив, распорядился:

— Раздевайся.

Приказ начальника — закон! Стащил с башки давно потерявший форму облезлый заячий малахай, подло выменянный у болезненного мужа Агафьи Петровны за два бутылька в один из его приступов, повесил поодаль от хозяйской норковой кубанки, чтобы, уходя, ненароком не перепутать; следом — мою гордость, новенький овчинный полушубок, да не какой-нибудь, а чёрный, выданный вместе с валенками в качестве зимней спецодежды, и шагнул к открытой двери, но не тут-то было:

— Разувайся, а то наследишь.

Вот на такую подлянку я ну никак не рассчитывал! Как разуюсь, когда на ногах выходные ажурные носки: спереди большие пальцы голые выглядывают, а сзади пятки сверкают? А потом махнул рукой на приличия, пускай, думаю, видит и сам стыдится, до какого состояния довёл ведущих инженеров. Сбросил катанки так, что они отлетели в угол, и снова намылился на свет.

— Тапочки надень, — а сам лыбится, радуется моему позору. Но я и в позоре гордый.

— Не надо, — величаво отказываюсь, чуть не загораясь от стыда, — я так, — и высоко подняв талантливую голову, прохожу в холл, торжественно встречаемый тоскливо-мелодичной музыкой, похожей на ту, с какой провожают в последний путь.

В большой комнате, залитой сквозь два окна ярчайшим солнечным светом, у одного из окон стоял письменный стол, несомненно стащенный из конторы. На нём грудились вперемешку папки, отчёты, книги, лежали развёрнутые карты, пачка чистой бумаги и маленькая кучка испорченной. И тут же стояла большая чашка с уполовиненным чёрным кофе. Очевидно, у мыслителей приличные мысли не приходят без допинга. В углу на резной этажерке красовался радиоприёмник «Рекорд», но не он выдавал музыку, а стоящий рядом на стуле автономный проигрыватель, сделанный в виде чемоданчика, в открытую верхнюю крышку которого был вмонтирован динамик. Он мне сразу до смерти понравился, и я обещал подарить себе такой же с первой премии.

А ещё больше понравилась музыка. Я подошёл к проигрывателю и застыл, забыв обо всём, как идиот, перед вертящейся звучащей пластинкой. Меня не было в комнате, я был там, где пианист, я был вместе с ним, мы вместе ударяли по клавишам и вместе парили над миром. Казалось, волшебник-музыкант лёгкими движениями пальцев вколачивал малюсенькие серебряные гвоздочки в нервы, и те, вибрируя, отвечали лёгкой умиротворяющей грустью. Каждый звук отдавался в голове и в сердце и болью, и радостью, хотелось только одного: слушать и слышать, немедленно сделать что-нибудь доброе: подбодрить отчаявшегося, успокоить страждущего. Мелодия уводила в мир грёз ненавязчиво, но настойчиво, растворяя в звуках, очищая душу и освобождая мозг, погружая в беспорядочные отрывочные воспоминания. Виделись почему-то то белые руки Ангелины в резиновых перчатках, то бредущий по колено в воде Горюн, то уходящая Марья, то курящий у окна операционной Иваныч, то «скафандр», жующий огурцы, то розово-воздушная Алевтина, и я, распластанный на скале и отсчитывающий с каждым размеренным звуком клавиш улетающие, как падающие капли воды, последние мгновения жизни. Умирать покойно и не страшно. И вдруг пианист сменил тему, ускорил ритм, убрал меланхолию и поддал жару, зовя от покоя к движению, заставляя встряхнуться. Я послушался, выполз, и снова захотелось жить, жить, жить…

Что это со мной? Вдруг сдали нервы? Или на самом деле перешёл рубеж взросления? Разве так бывает — внезапно, без раскачки? Наверное, бывает: толчком и в любом возрасте, когда душа подготовлена. Можно повзрослеть в школе и остаться младенцем до старости, до смерти. Такие живут не разумом, а инстинктами, им не надо думать, как жить, они существуют по раз и навсегда утверждённой программе — каждое отклонение приводит к болезни — и не представляют, сколько боли, беспокойства и неудобств приносят детским эгоизмом своим близким. Неужели для меня рубежом стало юбилейное 25-летие, а неизвестная мелодия неизвестного музыканта столкнула с младенческого пути? Никогда не слышал ничего подобного, никогда и не думал, что так расквашусь от устаревшей классики, которую всегда спокойно пропускал мимо ушей.

Или виной всему мой абсолютный музыкальный слух? Я, например, запросто отличаю «Брызги шампанского» от «Дунайских волн» и Гимн СССР от «Катюши», знаю по одному-два куплета из всех песен репертуара Шульженко и Козина. У примы особенно обалденны «Руки» — так и кажется, что бледные и бескостные обвиваются, сдавливая, вокруг шеи. А у Козина бесподобна «Я возвращаю ваш портрет»… Я даже потренировался на всякий случай, правда, пришлось использовать портрет Сталина, поскольку другого у меня пока не завелось, но всё-таки… Раз стал неплохо разбираться в классической музыке, наверное, удастся теперь, не засыпая, осилить «Войну и мир» и «Преступление и наказание». Особенно охота узнать, как наказал Достоевский убийцу гнусной старушенции. А пока для меня шедеврами остаются «Два капитана» Каверина и «Три товарища» Ремарка. Вот обомлеют наши дамы, когда я начну их утюжить цитатами из классических романов. Они-то уж точно не читали, невежды!

— Василий, — сбил с серьёзной мысли шеф, — иди, показывай, что у тебя здесь, — подошёл и сам выключил проигрыватель, так и не дав дослушать. — Ты что, не слышал раньше?

Ну да, не слышал! Сколько раз!

— Дунаевский? — намекаю осторожно, чтобы он не сомневался, называю единственную знакомую мне фамилию композитора. Правда, в башке вертится и свербит ещё Блантер, но я не уверен, что это не поэт.

— Ну, ты и серость! — ласково восхищается Леонид Захарьевич — прошу не путать: Захарьевич, а не Захарович. — Не стыдно? Ленинградец, инженер, а мировых шедевров не знаешь.

Положим, не ленинградец, а проездом, отвечаю мысленно, и инженером стал по вашей милости всего-то как полгода — не успел освоиться толком, но вслух ответить нечем, да и неохота: опозорился — дальше некуда.

— Это «Лунная соната» Бетховена, запомни!

Про Бетховена я слышал: глухой композитор. Это так поразило, что я запомнил, да вот забыл некстати. Хуже казни захочешь — не придумаешь: такую музыку сочинил, а сам ни разу не слышал. Всё равно, что испечь огромнейший торт с горой шоколадного крема и не попробовать.

— Приходи как-нибудь вечерком после Нового года, послушаешь ещё что-нибудь, — приглашает сердобольный начальник, озабоченный, наверно, низким культурным уровнем своих ИТР.

— Ладно, — соглашаюсь кисло, сразу и бесповоротно решив, что ни за что не приду. И не потому, что обидно, хоть и это есть, а потому, что не представляю, что услышу, когда перед глазами будут мельтешить хозяин в майке и хозяйка в комбинации. Судя по сегодняшней тихой встряске, мне лучше оставаться с музыкой наедине и ещё лучше — в темноте, потому что возникает непреодолимое ощущение обнажённости и изнутри, и снаружи, чувство полнейшей незащищённости. Не думаю, чтобы в чьём-либо присутствии и, тем более, в кашляющем, чихающем, сморкающемся зале, в шевелящейся толпе я смог бы полностью раствориться в мире звуков так, чтобы душа моя и душа композитора смогли пообщаться всласть. Да и музыканты на сцене дёргаются, мешают. Хорошо, что в нашем посёлке нет филармонии.

Как ни странно, но я довольно внятно и вполне толково объяснил мыслителю, что изображено на схеме и как дошёл до мысли такой. Он внимательно выслушал, задал несколько уточняющих вопросов, получил исчерпывающе полноценные ответы и похвалил:

— Молодец, Василий, котелок у тебя варит. Оставь схему у меня, а сам займись интерпретацией электропрофилирования по участку. Проконсультируйся у Трапера и Розенбаума. Вопросы ко мне есть?