Конец веры.Религия, террор и будущее разума - Сэм Харрис

Хотя это далеко не все понимают, чтобы говорить об этике, необходимо научное понимание сознания, поскольку другие существа вызывают нравственные вопросы лишь в той мере, в какой мы приписываем им сознание (хотя бы потенциальное). Большинство из нас не испытывает нравственных обязательств перед камнями — мы не стараемся обращаться с ними ласково и не следим за тем, чтобы им не причиняли излишних страданий, — и это объясняется тем, что для камня имеет значение, как ему быть камнем[231]. Хотя наука о сознании еще даже и не родилась, пока нам достаточно сказать, что для понимания нравственных обязанностей перед животными (а также перед людьми с повреждениями мозга, перед плодом человека, бластоцистой и т. д.) нам нужно лучше понимать отношения между психикой и материей. Страдает ли сверчок? Я считаю, что это верно поставленный вопрос и что на него существует правильный ответ, независимо от того, сумеет ли человечество этот ответ когда-либо найти.

Здесь наши представления о психике и материи прямо влияют на наши представления о добре и зле. Следует вспомнить, что практика вивисекции обрела новую жизнь вследствие некоторых ложных шагов философии — когда Декарт, находясь в плену и у христианских доктрин, и у механистической физики, объявил, что все животные суть просто заводные часы, лишенные души и потому нечувствительные к боли[232]. Вот как один из современников описывает, к каким последствиям тотчас же привели эти идеи:

Ученые утверждали, что собак следует безжалостно бить, и смеялись над теми, кто жалел этих существ, думая, что им больно. Они утверждали, что животные подобны часам и что визг, который они издают в ответ на удары, — это проста звук задетой пружинки, но тело животных ничего не чувствует. Они прибивали несчастных животных гвоздями к доскам за четыре лапы и резали их живыми, чтобы посмотреть, как в них циркулирует кровь, и это вызывало большие споры[233].

Когнитивный шовинизм такого рода был проблемой не только для животных. Испанские первооткрыватели сомневались, обладают ли индейцы Южной Америки «душой», и это, несомненно, увеличило жестокость завоевателей Нового Мира по отношению к аборигенам. Надо признать, что достаточно трудно ответить на вопрос, перед какими видами мы имеем нравственные обязанности. На наши догадки о наличии сознания у животных влияют многие факторы, многие из которых не имеют никакого отношения к вопросу. Скажем, животных, лишенных лицевой мимики — или лиц, — мы с большей легкостью исключаем из сферы нашей нравственной заботы. Похоже, пока мы не углубим понимание взаимоотношений между мозгом и психикой, наши суждения о страданиях животных будут достаточно неверными и достаточно догматичными[234].

Возможно, настанет время, когда мы лучше изучим природу человеческого счастья и этического суждения на уровне мозга человека[235]. Как дефект цветового зрения можно объяснить генами и нарушением развития, так и некоторые иные проблемы, несомненно, связаны с плохой работой структур мозга, отвечающих за этику и эмоции. Когда мы говорим, что такой-то человек страдает «цветовой слепотой» или «ахроматопсией», сегодня это утверждение указывает на состояние отделов его мозга, занимающихся обработкой зрительной информации, однако, когда мы говорим, что этот человек «опасный социопат» или «аморальный тип», это звучит совершенно ненаучно. Данная ситуация неизбежно должна измениться. Нам надо понять, каким загадочным образом люди делают друг друга счастливыми или несчастными, и это истины этики[236]. Научное понимание связи между намерениями человека, его взаимоотношениями с другими и счастьем помогут нам гораздо глубже познать добро и зло, а также то, как нам следует поступать с безнравственными поступками других людей. У нас есть все основания предполагать, что настойчивые исследования сферы нравственности приведут к конвергенции различных систем представлений, как это всегда происходило в других областях науки — то есть к сближению тех, кто адекватен этой задаче[237]. Тот факт, что на данный момент в сфере этики достигнуто слишком мало согласия, объясняется тем, что в нашем распоряжении пока еще слишком мало фактов (более того, мы сначала должны договориться о тех критериях, которые позволяют считать какой-то этический факт фактом вообще). Столь многие темы еще не стали предметом обсуждения, столь многие догадки не были исследованы, столь многие утверждения не были доказаны. Это объясняется тем, что здесь мы полагаемся на религиозные догмы. Большинство наших религий поддерживает исследование нравственности не более, чем поддерживает научные исследования в целом. Чтобы решить эту проблему, нам нужно создать новые правила публичного дискурса. Когда кто-либо «без уважения» относится к недоказанным представлениям о физике или истории, такого человека не критикуют. Это же правило следует прилагать к этическим, духовным и религиозным представлениям. Кристофер Хитченс в одной краткой фразе выразил самую суть того подхода, который не дал бы нам упасть в бездну: «То, что можно утверждать без доказательств, можно также и отрицать без доказательств»[238]. Будем надеяться, что вскоре с этим согласятся миллиарды людей.

Концепция этического сообщества позволяет разрешить многие загадки парадоксального поведения человека. Каким образом охранники нацистских концлагерей с их крематориями могли вечером, вернувшись с работы, превращаться в любящих отцов для своих детей? Ответ на этот вопрос выглядит достаточно просто: евреи, которых такой охранник мучил и убивал в течение дня, не были предметом его нравственной заботы. Они не входили в его этическое сообщество, более того, они были антитезой для этой группы. Его представления о евреях защищали его от проявления естественной человеческой симпатии, которая не позволила бы ему делать то, что он делал.

К сожалению, религия в этом больше мешала, чем помогала людям. Вера обычно не толкала человека на поиск оснований для солидарности с другими, но предлагала ему иную солидарность племенного типа на фантастической основе, что увеличивало вражду между людьми. Как мы уже видели, религия ограничивает рамки нравственного поведения, поскольку большинство верующих отделяют себя, на нравственных основаниях, ото всех тех людей, кто не исповедует их веру. Ни одна другая идеология не ставит столь четких границ между разными этическими сообществами. Как только человек принимает те предпосылки, которые лежат в основе идентичности данной религии, он естественным образом отказывается от нравственных обязательств относительно тех, кто эти предпосылки не разделяет. Надо ли говорить, что страдания людей, обреченных гореть в аду, всегда менее важны, чем страдания праведных. Если какие-то люди не могут увидеть мудрости и святости моей религии, если их сердца настолько ослеплены грехом, что мне за дело до того, если кто-то с ними плохо обращается? Их уже проклял тот Бог, который сотворил мир и все, что в нем. Их стремление к счастью обречено окончиться неудачей с самого начала.

Если же мы пытаемся найти рациональные основы для этики, перед нами встают новые проблемы. Мы уже видели, как трудно в целом очертить границы нашей нравственной ответственности. Например, мы можем сказать, что способность чувствовать боль не может служить здесь единственным критерием. Как сказал Ричард Рорти, «если бы все сводилось к боли, защита кроликов от лисиц была бы столь же важным делом, как и защита евреев от нацистов»[239]. Каким образом мы пришли к заключению, что нам не следует защищать кроликов? Большинство из нас считает, что кролики не способны испытывать счастье и страдание в той же мере, что и человек. Несомненно, это представление может оказаться ошибочным. И если окажется, что мы неверно понимали субъективный мир кроликов, наша этическая позиция по отношению к ним, несомненно, изменится. Примерно так же может выглядеть рациональный ответ на проблему абортов. Многие из нас считают человеческий плод в первом триместре развития чем-то похожим на кролика: мы полагаем, что он не способен в полной мере испытывать счастье и страдание, а потому не обладает полноценным статусом в нашем нравственном сообществе. В настоящее время такое мнение выглядит вполне разумным. Только дальнейшие научные исследования могут заставить нас отказаться от этого представления.

Относительно конкретных критериев для включения в наше этическое сообщество у меня нет ясных ответов — за исключением того, что мы включаем в него те существа, которым приписываем субъективность, хотя бы потенциальную. Некоторые критерии здесь могут быть неверными. Мы не вправе просто сказать, что все люди входят в это сообщество, а все животные — нет. Какими критериями мы воспользуемся, чтобы отнести кого-либо к «людям»? ДНК? Должна ли единственная человеческая клетка заботить нас больше, чем стадо слонов? Проблема заключается в том, что какими бы способами мы ни пытались провести границу между людьми и животными — используя такие критерии, как разум, использование языка, нравственные чувства и так далее, — мы все время будем проводить разграничения и между самими людьми. Допустим, мы скажем, что люди для нас важнее орангутангов, потому что первые могут выражать свои желания, — но тогда почему мы не скажем, что люди, которые умело выражают свои желания, для нас еще важнее? А что мы скажем о несчастных людях, страдающих афазией? Похоже, мы исключили их из своего этического сообщества. Стоит нам найти орангутанга, который умеет жаловаться на свою семью на Борнео, и он вполне заменит собой отдельных людей, которых мы включили в группу.