Carus,или Тот, кто дорог своим друзьям - Паскаль Киньяр

Йерр хранил оскорбленное молчание. Я потихоньку задремывал. А. смотрел в окно на баржу, подходящую к причалу. Но Рекруа был неистощим.

— Какой язык, — бормотал он, — и в какой цивилизации мог бы претендовать — сам по себе или в противоречивом, разнородном и в конечном счете невозможном сочетании с другими, особенно с древними, что бесследно канули в Лету и вдруг неожиданно вернулись к людям, — на то, что он наделяет смыслом людские поступки и отражает суть вещей? Какой язык способен оказывать влияние на любой другой, близкий ему или мертвый? На самое далекое от него, обособленное наречие? Нет! Языки бессодержательны, они реальны лишь постольку, поскольку движут теми, кто ими пользуется, но не имеют отношения к тому, что люди говорят, и не очень-то связаны со значением. Ничто реальное не может быть ими выражено, ничто универсальное не может быть на них осмыслено. Стоит человеку открыть рот, как пожар опустошает все кругом, воцаряется отсутствие, реальность умирает, хаос кажется естественным, все зыбко, и нет ничего схожего.

Суббота, 15 сентября.

Позвонила Марта: она вернулась. Она будет рада, если я зайду ее навестить.

Я сказал, что пока еще не очень твердо держусь на ногах. А в понедельник? А во вторник? Мы условились на 18-е.

Воскресенье, 16 сентября.

К семи часам пришел на улицу Бак.

А. сыграл две сонаты Гайдна. Мы выпили воды со льдом в качестве аперитива.

Внезапно тишину, к нашему испугу, нарушило громкое рычание: это малыш Д. изображал Бесстрашного Укротителя и Неукротимого Льва. А мы было решили, что пожаловал Йерр. Завязалась дискуссия: каким образом ребенок может произносить такую звонкую и трудную букву, как «р», если он почти не умеет читать?

Но тут Бесстрашный Укротитель с оглушительным криком ворвался в комнату и начал размахивать руками, щелкая воображаемым хлыстом.

Понедельник, 17 сентября. Позвонил А. Рекруа и Йерр все еще воюют друг с другом. И его успевают зацепить.

До чего же все-таки глупы эти palabres![104]

Вторник. 18 сентября.

К восьми вечера пришел на улицу Бернардинцев. Мы поужинали вдвоем.

Марта рассказала о Вансе, о Поле и его «дружках», обо всем этом круге ада. Сообщила, что до меня к ней заходил А. Он совсем преобразился и очень бодро рассуждает о музыке, — по крайней мере, у нее создалось такое впечатление.

Самое неприемлемое из искусств, — сказал он, — ибо самое абстрактное. Его мудрость заключается в загадочной небрежности в отношении любой символической медиации. Оно ничего не представляет. Воздействие, оказываемое музыкой, отличается царственной кратковременностью и не оставляет ни малейшего расстояния между звуковой материей и телом того, кто является ее предметом. Это единственный известный мне язык, который обходится без речи! Сила, не нуждающаяся в оправданиях. Искусство, не поддающееся переводу, необлекаемое в слова.

Среда, 19 сентября.

Около девяти зашел Р. Попытался меня убедить, что всеми собранными богатствами, всеми древними китайскими раритетами Уинслидейл обязан своей вульгарной крестьянской хитрости (он объяснял ее национальностью У.) и прискорбной некомпетентности и наивности окружающих, как бы умны они ни были. Так, например, Т. Э. Уинслидейл делает вид, будто восхищается одним-двумя предметами, которые на самом деле считает дрянной дешевкой, но умело скрывает свое желание купить действительно ценную вещь, выставленную тут же, рядом, притворяясь, будто она ему не нравится, будто он плохой знаток, хотя на самом деле горит желанием приобрести ее. Каждую такую сделку он неизменно завершает с печальной миной проигравшего битву (поскольку никогда не покупает тот предмет, ради которого долго и упорно торговался с продавцом), тогда как в действительности одержал тщательно подготовленную победу. Ему доставляет огромное удовольствие обесценивать в глазах других то, что он считает подлинным сокровищем. Предлагаемые им суммы, горькое разочарование, которое он разыгрывает после того, как упустил желанный лот, несказанно радуют тех, кто его у него оспаривал, а потом довольно потирал руки, радуясь удачно провернутому дельцу. В результате Уинслидейл пользуется прекрасной репутацией.

Я ответил Р., что вижу во всем этом только невинные уловки, к которым прибегали с незапамятных времен все коммерсанты. И что У. — всего лишь старый торговец «антиками», выражаясь языком Йерра. И что нельзя из-за банальной хитрости приписывать человеку циничную, черную душу.

Пятница, 21 сентября. Зашел на улицу Бак. Малыш Д. как раз вернулся из школы, страшно гордый: ведь он теперь учится в настоящей школе![105] Он был в полном восторге оттого, что начал читать и писать. Правда, по поводу учительницы он высказался более сдержанно. Даже с некоторой робостью. Она показалась ему слишком нервной и нетерпеливой.

— А у меня все хорошо, — сказал А. — Я с большим удовольствием снова взялся за работу. Ты и представить себе не можешь, как я признателен… — добавил он. — Каждый вечер я благодарю вас за все, что вы для меня сделали.

Я постарался отвлечь его от этой темы. Он спросил меня, вспоминаю ли я о словах Р.

— Ну, Р. чего только не говорит, — ответил я.

Оказывается, Рекруа сказал ему, что даже бездна и та проходит, и та обречена на смерть. Что и случилось. Пустота душила его. А потом исчезла.

Суббота, 22 сентября.

На улице стоял сумрак. Я встретил Йерра в булочной на улице Дофины. Он вышел из дому в своем чересчур широком плаще и ярко-желтом шарфе.

Мы поболтали об А., об Анриетте, об инструментальных неудачах Labor Day, о лете — Йерр сказал, что он уже свернул шатры.

Глава VI

Воскресенье, 23 сентября. Сидел дома. Приходила В.

Понедельник, 24 сентября.

Ужинал на улице Бак. В прихожей на комоде возле коридора — желтые цинерарии.

Застал там Рекруа. А. сказал, что ему работается хорошо, как никогда.

Говоря с Элизабет о депрессии А., Рекруа заявил, что все чудеса исцеления, все лечебные средства действенны лишь тогда, когда человек убежден <…>, что ему нечего лечить. Вы не можете ставить под сомнение тот факт, что вы живете. Так не отрицайте же ничего. Не уходите в грезы наяву. Не рассуждайте ни о чем и никогда…

И он добавил, совсем тихо, словно делился заветной тайной:

— То, что управляет нашими жизнями, есть чистый случай наравне с самим существованием. Отсюда вывод: все на свете застигает нас врасплох, делает бессильными, остается втуне.

— Словом, нет здоровья — нет и болезни? — спросил я.

— Вот именно, — ответил Р.

— И с вами уже бывало такое? — поинтересовалась Э.

— Да.

Он смолк. Потом повернулся к А.:

— Бывало… и еще хуже, чем у вас… А впрочем, нет более бессмысленного занятия, чем мериться несчастьями…

— Все равно, что измерять бездонность бездонной пустоты, — сказал А.

— Это верно ничто не поддается измерению, — сказал Р., — ибо у нас нет подходящей мерки. Ибо нельзя предвидеть непредвиденное…

И добавил таинственным тоном:

— Однако не существует никакого определенного принципа, позволяющего утверждать, что человек в состоянии восторженного ослепления менее способен адекватно воспринимать реальность, нежели натуры более хладнокровные или равнодушные.

А. возразил: разве пассивное самовосприятие не является более слепым?

— Слепым, может быть, — ответил Р. — Притом абсолютно слепым в том смысле, что оно не видит. И оно, без сомнения, очень далеко от того, чтобы быть беспристрастным, быть независимым. Но надо ли видеть, когда вы испытываете нечто? И разве тот факт, что вы испытываете нечто, обязательно влечет за собой эту взаимосвязь, означает, что вы управляете этой взаимосвязью, то есть видите, испытываете и воспринимаете? Да, оно ослеплено тем, что испытывает, — ослеплено настолько, что подменяет его, не видит его… Но кто нас убедит, что как раз это и не является способностью ясно видеть?

Вторник, 25 сентября. Йерр поделился со мной своим восхищением по поводу того, что «каждый встречный и поперечный» употребляет в разговоре такой сложный и, но его мнению, глубокомысленный оборот, как «каждый встречный и поперечный».

Среда, 26 сентября. Побывал на улице Бернардинцев. Марта выглядит измученной, издерганной. Внезапно ее лицо исказилось: она обнаружила, что в доме нет вина. Лето не принесло ей отдыха — так она сказала мне.

Однако Поль все же вернулся домой. Она принесла пиво. Пересказала мне дискуссии между Полем и Сюзанной — но ее словам, «тревожные», а на мой взгляд, совершенно неопасные.

В любом случае, — призналась она, — их бредовые рассуждения все же лучше наркотиков, хотя и с ними он расстался не окончательно.