Свидетель или история поиска - Джон Годолфин Беннетт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Возвращаясь в Париж ранним утром в понедельник, я говорил себе: «В этом весь ты — занимаешься менее важными делами и уходишь от того, что тебе наиболее необходимо». Хотелось бы оставить все и пожить в Prieure. Но, к несчастью, у меня совсем не было денег, а я знал, что все живущие там делают большие денежные взносы.
Вернувшись в Лозанну, я обнаружил, что поддержка американцев, на которую мы так надеялись, значит не больше, чем надежда на торжество справедливости. Пятого февраля конференция была закрыта, и я вернулся в Англию. Правительство Бонара разваливалось. Премьер-министр ушел в отставку и был заменен Станли Болдуином. Восходила звезда МакДональда, но я уже сжег все мосты. Были основания полагать, что британская политика станет более конструктивной. Я узнал также, что турецкая и американская делегации в Лозанне договорились о соблюдении частных прав, включая права имперской семьи.
22 апреля, ровно год спустя после подписания соглашения с князьями, я вернулся в Лозанну. Ситуация значительно изменилась. Государственный департамент гарантировал Честерскую концессию и склонялся к тому, чтобы оставить все как есть. Инициатива перешла к итальянцам. Синьор Моргана, итальянский делегат, настолько расположил к себе Исмет-пашу, что остальные вынуждены были признать его главенство. Я несколько раз встречался с Исмет-пашой, чья поддержка в нашем деле была бы неоценимой. К сожалению, Турецкая Национальная Ассамблея в Анкаре только что обнародовала закон, согласно которому любые попытки восстановления султаната жестоко преследовались. Исмет-пашу мало трогали мои уговоры, что лучше гарантировать право князей, чем ждать, пока они, обездоленные, будут искать защиты на стороне.
Шансов быть услышанным у меня почти не осталось, когда американская делегация потеряла к нам интерес после гарантирования положения их нефтяных и железнодорожных компаний. Тем не менее, с помощью старого знакомого, младшего члена турецкой делегации, нам удалось изменить ужасный пункт Севрского Соглашения, дававший имперские привилегии странам-победителям, на нейтральную формулировку, гласившую: «Юридические основы и права, изложенные в кодексе гражданского права не будут изменены». Это оставляло нам возможность доказать права принцев, опираясь на турецкие законы, и это было лучшее, на что мы могли надеяться.
Как только 8 июня было достигнуто мирное соглашение, я немедленно отправился из Лозанны в Лондон. Джон де Кэй, хотя и не присутствовал на переговорах, финансировал нашу неофициальную делегацию. По возвращении в Лондон у нас осталось совсем мало денег, я не представлял себе, как мы сможем противостоять законникам полдюжины государств, от Триполи и Греции до Ирака и Палестины. После восьмимесячного политического маневрирования я проникся непреодолимым отвращением ко всему этому. Я видел, как за короткое время средства приобрели большее значение, чем цель. Я потерял связь с теми духовными целями, которым, как я считал, служит вся моя деятельность.
Успенский, выслушав рассказ о моих переживаниях, посоветовал мне на некоторое время отправиться к Гурджиеву в Фонтенбло.
Глава 10
В Фонтенбло с Гурджиевым
В Фонтенбло я поехал один. Миссис Бьюмон считала своим долгом присоединиться к больной матери в Даксе, недалеко от Биаррица, где та проходила лечение. Я писал ей каждый день и, так как она сохранила все письма, могу до мельчайших подробностей восстановить события, связанные с моим пребыванием в Prieure. Там произошло так много всего, что, полагаясь лишь на свою память, не могу поверить, что прошло только тридцать три дня.
За время пути я очень устал и чувствовал себя не в своей тарелке. В Лондоне ходило много рассказов о трудностях жизни в Prieure. Ораг, критик и журналист, блестящий мыслитель, никогда не работавший руками, приобрел мощные мускулы и грубую кожу рыбака и крестьянина. Морис Николл, психоаналитик, покинул толпу своих почитателей на Харлей-стрит и превратился в рабочего, а его жена в служанку. Состоятельные и именитые члены группы Успенского были в шоке, поняв, что им нравится работа поварят и посудомоек. Я был не готов к такой жизни, но чувствовал крайнюю необходимость вырваться из той духовной тюрьмы, в которой оказался.
За восемь месяцев, прошедших после моего приезда, Prieure сильно изменился. Построили Дом Обучения и начали работу над русской баней. В Доме Обучения царила атмосфера, напомнившая мне мевлевскую текку за Адрианопольскими воротами Истамбула. Но это было лишь первое впечатление, очень скоро рассеявшееся: во всем чувствовался Гурджиев и только Гурджиев. Здание насчитывало около сотни футов в длину и тридцать в ширину с возвышением на одном конце и низкой галереей 10–12 футов шириной, окружающей пространство, где на подушках, брошенных прямо на земляной пол, кружком сидели ученики. Напротив возвышения размещались две ложи, частично скрытые занавесками, из-за которых мадам Островская, жена Гурджиева, обычно наблюдала за «занятиями». По углам били фонтаны, а вручную разрисованные окна напоминали цветное стекло. Раньше это помещение казалось скорее декорированной сценой. Теперь же оно приобрело столь сильные и определенные черты, что никто из вошедших туда не мог противостоять его воздействию.
В субботу, в день моего прибытия, упражнения исполнялись в тех же белых костюмах, что я видел в Константинополе, были допущены посетители из Парижа. Представлялись те же ритмические движения и ритуальные танцы. Были также и различные демонстрации телепатического общения, сильно поразившие меня в тот раз; позднее мне показали трюк, посредством которого они исполнялись.
Русских насчитывалось двадцать пять-тридцать человек и примерно столько же гостей-англичан. Французы и американцы в тот раз отсутствовали, а русские и англичане практически не разговаривали в основном из-за языкового барьера.
Мне в этом отношении повезло больше. По прибытии меня приняла мадам де Гартман в элегантной гостиной на первом этаже замка и сообщила, что Георгий Иванович, так Гурджиева называли русские, встретится со мной сегодня же после обеда. Мы говорили по-турецки без переводчика. Он спросил о князе Сабахеддине и тут же заговорил о различии между Бытием и Знанием, словно бы продолжая наш разговор в Куру Чешм двухгодичной давности. Я записывал все беседы с ним, поэтому почти дословно привожу их даже после всех этих лет.
Он сказал: «У Вас уже слишком много знаний. Они останутся теорией, если Вы не научитесь понимать не умом, а сердцем и телом. Сейчас бодрствует только Ваш ум, тело и сердце спят. Продолжая в том же духе, Вы добьетесь, что заснет и Ваш ум, и никогда в Вашу голову не придут новые мысли
