День независимости - Ричард Форд

Переступив порог служебного входа, я нахожу Карла сидящим у сдвижного окна на двух поставленных один на другой пластмассовых красных ящиках из-под молока, сохранившихся с тех времен, когда он готовил солодовый напиток. Карл читает трентонскую «Таймс». В ларьке жарко, как в духовке, поэтому Карл включил маленький вентилятор с резиновыми лопастями, дующий ему в лицо. Нигде, как обычно, ни пятнышка – Карл питает мрачную тревогу по поводу получения «штрафной карточки», как он ее называет, от окружного санитарного врача и потому каждый вечер подметает и отмывает, оттирает и отшкрябывает ларек до чистоты, позволяющей съесть обед из четырех блюд прямо с бетонного пола и ни разу не вспомнить о сальмонелле.

– Ну, скажу я вам, меня одолевают ужасные опасения за мое экономическое будущее, а вас? – произносит Карл громко и глумливо. На носу его сидят пластмассовые очки для чтения, а слова эти – единственное приветствие, коим он меня удостаивает. Одет Карл по-летнему: белая куртка с короткими рукавами, черно-белые, позволяющие «дышать» его мясистым ногам с набухшими венами, клетчатые шорты до колен, короткие черные нейлоновые носки и черные спортивные туфли на тонкой подошве. Древний транзистор, настроенный на передающую одни лишь польки станцию из Уилкс-Барре, негромко играет «В небесах не будет пива».

– Меня интересуют лишь демократы, хочется увидеть, на чем они теперь опростоволосятся, – отвечаю я таким тоном, точно мы беседуем уже не один час, и отступаю к задней двери, выходящей на пикниковую площадку у ручья, чтобы глотнуть свежего воздуха. (Карл – пожизненный демократ, начал в последние десять лет голосовать за республиканцев, но все еще считает себя несгибаемым приверженцем джексоновской демократии. По мне, так это чистой воды ренегатство, хоть Карл и остается в большинстве отношений совсем неплохим гражданином.)

Поскольку делать мне тут сегодня особенно нечего, я принимаюсь пересчитывать упаковки булочек для хотдогов, баночек с приправами (острая, горчица, майонез, кетчуп, шинкованный лук), мясной нарезки, а следом и кеги с корневым пивом – все это я закупил к празднику для моего лотка, собираясь украсить его плакатиком «Фейерверк Сосиски Фейерверк».

– Похоже, обеспеченность жильем опять начинает падать, с мая – двенадцать и две десятых процента. Тупые ублюдки. Новые неприятности для риелторов, верно?

Карл резко встряхивает «Таймс», словно пытаясь выпрямить покосившиеся строки. Ему нравится, когда мы ведем псевдосемейные беседы (во всем, что имеет отношение ко мне, он окончательно проникся ностальгией по былым временам) – так, точно мы прожили бок о бок долгие годы и жизнь преподала нам одинаково суровые уроки по части человеческого достоинства и человеческих нужд. Он вглядывается в меня поверх газеты, снимает очки, встает и смотрит в окно, за которым машина неторопливо выезжает с парковки на 31-е и поворачивает на север, к Рингосу. Желтый грузовик включает сигнал заднего хода, низкий негритянский голос выпевает: «Сдай еще, друг, сдай еще».

– Продажа квартир упала за последний год на пять процентов, – говорю я, заглядывая в холодильник, где лежат польские колбаски, и холодный воздух ударяет мне в лицо, как яркий свет. – Возможно, это означает, что люди предпочитают покупать готовые дома. Так я полагаю.

На самом деле к этому все и идет, и самое лучшее для недоумков Маркэмов – связаться со мной и взяться за ум tout de suite[40].

– Дукакис приписывает себе «Массачусетское чудо», будет только справедливо, если он и налоговый облом себе же припишет. Как хорошо, что я теперь в Джерси живу. – Карл говорит это апатично, все еще глядя в окно на обновленную парковку.

Я поворачиваюсь к нему, готовый процитировать мою колонку из «Продавца и покупателя», но вижу лишь большой клетчатый зад и две бледные мясистые ноги под ним. Все прочее выставилось наружу, чтобы обозреть рабочих с их автоподъемником и уже загоревшийся светофор.

– И хот-доги, – замечает Карл, видимо услышавший от меня что-то, чего я не говорил; голос его звучит тихо, поскольку обращается Карл к жаркому воздуху, зато я теперь лучше слышу польку, довольно милую. Мне, как и всегда, приятно быть здесь. – Я думаю, всем эти выборы пофиг, – продолжает Карл, так и оставаясь снаружи. – Они вроде «матча звезд». Шуму много, а результатов – пшик. – Чтобы подчеркнуть сказанное, Карл издает губами смачный пукающий звук. – До правительства нам всем не достучаться. Оно ничего в нашей жизни не значит. И мы ему до фонаря.

Он наверняка цитирует какого-то журналиста из правых, статью которого прочел две минуты назад в трентонской «Таймс». И правительство, и то, что мы ему «до фонаря», заботит Карла меньше всего на свете.

Впрочем, ответить мне нечего, и потому мой взгляд устремляется через заднюю дверь к парковке, где под солнцем стоит на сияющих новых покрышках серебристый разъездной лоток; зеленый с белым складной навесик над раздаточным окошком свернут, а весь этот агрегат приторочен цепью к пятидесятигаллонной бочке из-под смазочного масла, заполненной бетоном и привинченной болтами к врытой в землю бетонной плите (Карл полагает, что это должно обескуражить воров). Под таким углом лоток представляется годным в дело, но также и приятно нелепым в большинстве отношений, и вдруг, совершенно неожиданно, я ощущаю себя отрешившимся от всего на свете, кроме вот этого места, как будто Карл и я – это все, что есть у нас обоих. (Что, разумеется, неправда: у Карла имеются в Грин-Бее племянницы; у меня двое детей и бывшая жена в Коннектикуте, а еще подружка, с которой мне уже не терпится повидаться.) Откуда взялось это чувство, почему сейчас и почему здесь, сказать вам не могу.

– Знаете, я вчера прочитал в газете… – Карл вытягивает свой торс из окна, поворачивается ко мне и, протянув руку к транзистору, выключает трансляцию полечного фестиваля, – что поголовье певчих птиц у нас сокращается, а повинно в этом пригородное строительство.

– Не знал. – Теперь я смотрю в его гладкое розовое лицо.

– Именно так. Потревоженные строительством хищники пожирают в гнездах яйца и птенцов. Страдают виреоны, мухоловки, славки, дрозды. По-настоящему тяжелые потери.

– Да, плохо дело, – говорю я, поскольку больше мне ничего в голову не приходит.

Карл – человек фактов. По его представлениям о достойном обмене мнениями, собеседнику следует предъявлять нечто такое, о чем он и думать никогда не думал, – невразумительный исторический парадокс, россыпь неопровержимых статистических данных, например: Нью-Джерси отличается самым высоким в стране налогом на собственность или: один из каждых трех латиноамериканцев нашей страны проживает в Лос-Анджелесе, – в общем, нечто, ничего не объясняющее, но делающее неотвратимыми ответы самые банальные, а Карл, выдав свои факты на-гора, смотрит на тебя, ожидая ответа, который может сводиться лишь к «Вот уж чего не знал» или «Ах, чтоб меня». Настоящий, философичный, незапрограммированный диалог между человеческими существами ему неинтересен, несмотря на все его познания в эргономике. Я понимаю, что мне пора уезжать.

– Послушайте, – говорит Карл, забыв о суровой участи виреонов, – похоже, на нас тут глаз положили.

– О чем это вы? – Струйка маслянистого, горячего, как хот-дог, пота, покинув линию волос, находит, прежде чем я успеваю пальцем остановить ее, прибежище в левом ухе.

– Да, видите ли, вчера вечером, ровно в одиннадцать, – Карл упирается ладонями в край прилавка за спиной, – я прибирался тут. И на парковку заехала парочка мексиканцев. Очень медленно. Потом выехала и укатила по тридцать первому, а минут через десять вернулась. И снова медленно въехала и выехала.

– Почему вы решили, что они мексиканцы? – Я ловлю себя на том, что скептически прищуриваюсь.

– Они были мексиканцами, – негодующе отвечает Карл. – Низкорослые парни, черноволосые, коротко остриженные, в синей приземистой «монзе» с тонированными стеклами, с розовыми и красными, как сальса, лампочками вокруг номерного знака. По-вашему, это не мексиканцы? Ладно. Тогда гондурасцы. Невелика разница, верно?

– Вы их когда-нибудь видели прежде? – Я встревоженно выглядываю из раздаточного окна, словно ожидая обнаружить подозрительных иностранцев.

– Нет. Однако они заезжали сюда около часа назад, купили березового сока. Номер пенсильванский, CEY 146. Я записал.

– В контору шерифа звонили?

– Там сказали, что закона, который запрещает заезжать в закусочную для автомобилистов, нет, а если бы такой существовал, не было бы нашего заведения.

– Ладно. – Я опять не знаю, что сказать. По сути, рассказ Карла схож с его заявлением о сокращении поголовья певчих птиц. Хотя сообщение о подозрительных соглядатаях в приземистой «монзе» радости мне не доставляет. Оно не из тех, какие хочется слышать мелкому предпринимателю. – Вы не попросили проверить номер?