Рим. Книга 1. Последний Легат - Шимун Врочек

Это заявление их почему-то не радует. Они начинают переглядываться. Интересно, что я такого сказал?

– Легат, – говорит Прозоний Север, трибун-августиклавий. – Простите, что спрашиваю… Вам приходилось бывать на военной службе? Под чьим началом вы служили?

Хороший вопрос. А главное, такой доброжелательный.

– Младший трибун в Третьем, – говорю я. – Мавритания. Легат Корнелий Насика.

Прозоний Север кивает.

– Понимаю. Вы знаете, легат, в Германии все далеко не так… не так просто, как в Африке. После смерти вашего брата нам пришлось взять на себя больше ответственности. Но префект лагеря Эггин прекрасно справляется с обязанностями заместителя легата… Мы все, в свою очередь, стараемся ему помогать. Сейчас Семнадцатый стоит летним лагерем. Походные условия, вы понимаете. Палатки, комары, грубая пища… Не то что здесь. Вы можете командовать отсюда, легат.

Прозоний смотрит на меня, словно намека недостаточно. Я молчу. Что я должен понять из его слов? Что я никому в Семнадцатом на хрен не сдался – новый легат? Это и так понятно. Я мог не выезжать из Рима, мог вообще ходить с повязкой на глазах и с залитыми воском ушами – и все равно бы это знал.

Они стоят передо мной – боевые опытные офицеры трибуны-ангустиклавы, узкополосочные, выслужившиеся из центурионов, участвовавшие в походах Друза и недавнем – Тиберия, кто-то перевелся в Семнадцатый из Сирии или Паннонии, кто-то видел туманные берега Британии и раскрашенных синим пиктов – и приказывал «мулам»: коли их, ребята, м-мать, коли… Я все это знаю. Но

тем не менее я – их новый легат. И никуда им от этого не деться.

– Хорошее замечание, старший трибун, – говорю я.

Ну же, еще раз посмотри на меня так: «тога», гражданский, что ты здесь вообще забыл… Именно это я забыл.

Я так обожаю, когда у меня много врагов. Назло им я становлюсь лучше.

Врагов вообще надо холить и лелеять, не забывая время от времени уничтожать. Враги сделают из тебя быстрого и умного человека, не пропустят ни одной твоей промашки или слабости. Да, господа трибуны и префекты, я вас понял.

Кровь вскипает и стучит у меня в висках. Мурашки по спине. Спасибо, старший трибун. Вы напомнили мне, кто я и кто вы. Теперь я готов драться. Здравствуй, Семнадцатый.

– Рад, что нашли время ко мне заглянуть, – говорю я своим врагам. – Я так польщен. Думаю, в скором времени я нанесу ответный визит. Не нужно беспокоиться, это не инспекция…

Судя по невольно вытянувшимся лицам, намек понят. Это будет именно инспекция. Беспощадная и жестокая. Мы – враги. Просто у меня меньше боевого опыта и гораздо больше власти.

Нечестно, но – приятно, что скрывать.

– Воины, – говорю я. – Приятно было познакомиться. Сейчас вам предложат обед, буду рад увидеться после. До встречи.

– Легат, – сухо кивает старший трибун.

Вслед за ним кивают трибуны с узкими полосками, трибун же с широкой полосой – латиклавий, мальчишка двадцати – я сам когда-то был таким, учеником при Мавританском легионе, – надменно вздергивает нос и молчит. Не спеши подражать взрослым птицам, мальчик. Ты еще птенец.

В исполнении трибуна-мальчишки те же самые жесты и те же самые взгляды выглядят смешно, но я сдерживаю улыбку. Мальчик учится. И хотя движения его неловки, а ужимки смешны – он учится быть мужчиной. И учится – у лучших.

Я снисходителен? Пожалуй. Но когда-нибудь этот мальчик будет командовать легионом – не обязательно Семнадцатым – и дайте, боги, мне надежду, что он научится быть хорошим командиром. И не будет кем-то вроде меня, забывшего о военной службе почти все, кроме самого главного. Как рыба, попавшая в аквариум, забывает, что родилась в океане, но не забывает, что родилась в воде. Мои предки сражались в войсках Фабия Максима и Сципиона Африканского, командовали когортами, отражая набег тевтонов (кто-то оказался потом с перерезанным горлом на варварском алтаре – но это мелочи), затем – успешно отражая набег тевтонов вместе с Гаем Марием; позже сражались в горниле гражданской войны – с обеих сторон. В нашем роду были убийцы и злодеи, развратники и прелюбодеи, но трусов – трусов, кажется,

не было.

Что ж… надеюсь, и не будет.

Мы прощаемся.

Когда я выхожу из атриума, свет кажется ярче и даже слегка похож на дневной. Неужели я увижу в Германии настоящее солнце? Оно здесь бывает?

Я выхожу из атриума, прохожу крытую колоннаду и попадаю в сад. Свет, похожий на дневной, льется через отсутствующую крышу и ложится на мраморные колонны. Мы в Германии не так давно, но уже успели отстроиться на много лет вперед. Дворец пропретора напоминает римские, разве что света здесь мало и сырость сводит с ума.

Я смотрю на зелень, на садовые растения: мирт, виноградную лозу, акации, красные, желтые, оранжевые цветы, – на пчел, вьющихся вокруг них, я слышу их едва различимое гудение, уютное, как завтрак на траве, – и думаю, что видел здесь ее, германку. Высокая. Тонкий стан, волосы светлые, в изгибе стана виноваты Эрот и Венера, соблазнители, а повадки – дикие, дева-воительница пятнадцати лет. Диана. Я почти наяву чувствую запах ее кожи, нежный. Представляю ее походку…

Оглядываюсь. Но девушки здесь больше нет. Пока я обменивался взглядами с офицерами, она исчезла. Ушла.

И тут мне становится пусто.

Когда-то, много лет назад, когда я служил трибуном при сирийском легионе, мы поехали на охоту. Львы пустыни, желтые убийственные молнии – наша цель и желанная добыча. Десятки черных рабов бегут перед нами и позади нас, едущих верхом. У меня в руке длинное копье с толстым черенком и крепким железным острием длиной в две ладони. Задача рабов – поднять льва, задача лошади – его догнать, моя забота – вонзить наконечник копья в сердце льва. Роль же льва – героически умереть.

Ну, или убить раба, лошадь и охотника.

Ирод Антипа, царевич, сопровождает меня – как друг и белозубый попутчик. Когда он смеется, пустыня замирает – от хищного блеска его зубов немеет шакал. Царевич приехал из Иудеи, он там десятый или двадцатый по счету наследник, но это неважно. Он хищен, как первый и единственный. Он будет царем Иудеи. Я знаю. Я его друг.

В тот день мы проскакали миль двадцать.

Царевич убил двух львов, я посмотрел на нескольких. Царевич смеялся, выдергивая железный наконечник из львиного сердца, я завидовал. Некоторым дается сила и рост, другим ловкость и быстрота движений – ему было дано с избытком и того, и другого. Я тоже убивал львов, но не сегодня – сегодня был день Ирода.

Красный закат ложится на пустыню, словно кровь, текущая из львиного сердца, запекается черной каймой на раскаленном докрасна железе. Красная полоса, черный край, я смотрю на него и вижу, как садится солнце. Гелиос на небесных конях уходит в подземный мир и вернется только завтра. Возможно, он сейчас скачет под моими ногами на четверке – кони хрипят и роняют пену, – а утром он выскочит из-под земли с востока. Возможно, Гелиос никогда не отдыхает.