Еще один шанс... - Роман Злотников

И еще среди беженцев было достаточно много людей, к появлению которых я лично оказался не готов. Это были боевые холопы…

Первого ко мне привел Акинфей Данилыч.

Стянув с головы треух, он низко поклонился и переступил порог моего кабинета. Да-да, я уже и кабинет себе завел. И вообще, по меркам этого века я считался уже даже не ребенком. А недорослем. Да и то формально. В это время в двенадцать лет уже женили, а в четырнадцать лет крестьянка первого ребенка рожала. Не сплошь и рядом, конечно, но и не ах-ох, вы подумайте, что только случилось! А в пятнадцать лет дворянские недоросли уже считались строевыми бойцами и числились в Разрядном приказе. Так вот, Акинфей Данилыч вошел ко мне в кабинет, таща за собой крепкого мужика лет под сорок.

— Вот, царевич-государь, тут такое дело… — Он замолчал, замялся и покосился на стоящего рядом мужика.

Я отложил перо, аккуратно отодвинул лист, на котором набрасывал план дел на завтра, и повернулся к Данилычу, ожидая продолжения.

— Так вот, я и говорю… — снова начал Акинфей Данилыч, — смертоубивство у нас тут…

— Как? — Я подался вперед. Вот уж этого я никогда не потерплю…

— Да нет еще, нет, царевич-государь, — замахал руками Данилыч, — намечается токмо…

Короче, как выяснилось, этот мужик оказался боевым холопом. Но поскольку те не входили в перечень мастеров, которых я велел определять по разным мастерским и рабочим бригадам, его определили как крестьянина-бобыля на поселение в одну из деревенек. А не включил я боевых холопов в этот перечень потому, что мне даже не пришло в голову, что высокопрофессиональных бойцов будут выгонять «на пропитание», как обычную дворню. Ну глупость же несусветная. Я так думаю, что нам только Иосифа Виссарионовича с его жуткими репрессиями, и Юрия Владимировича, который Андропов, с его блестяще отработанной системой «молчи-молчи»[37] стоит благодарить за то, что за все время девяностых в наших славных, но доведенных до жуткой степени обнищания Вооруженных силах не было ни одного бунта. Нельзя человека, не только имеющего оружия, но еще и профессионально им владеющего, доводить до такого состояния. Потому что он в какой-то момент плюнет и сам возьмет все, чего ему не хватает. И никакие законы ему для этого помехой не станут. Ну чем ему угрожать — смертью? Три раза ха! Да его жизнь ему самому уже и так не принадлежит. С момента принятия присяги. Он уже взял на себя обязательство расстаться с жизнью там и тогда, где и когда ему прикажут. А вот смотреть, как дети голодают, — он никому не присягал… Помню, как меня просто тошнило от телевизора в тот момент, когда утонул «Курск». Страстная Миткова вещала с экрана: «Где президент? Почему он не там, не в шлюпке, не вычерпывает лично котелком Северный Ледовитый океан?», а меня просто трясло от возмущения. Да имейте же совесть. Там же офицеры!

Что же вы в своих политических играх их долг и честь в грязь втаптываете? Они присягу принесли погибнуть там и тогда, когда это в их службе случится. Конечно, лучше бы не так, а в бою, забрав с собой как можно больше врагов… или еще лучше в теплой постели после долгой отставки, ну тут уж как судьба повернулась. Вот если бы президент не заставил людей носом землю рыть, причины их гибели выясняя, а на погибших и их семьи положил бы с прибором, то да, вы в своем праве. Визжите и вопите. А вот сейчас, когда они, может быть, еще живы, может быть, изо всех сил за свою жизнь сражаются, когда еще ничего не ясно, ни что, ни как, ни почему и кто виноват — заткнитесь, ради бога, и не пляшите на их костях… Помнится, даже в каком-то спортбаре стаканом в экран телевизора запустил. Пришлось возмещать…

Так вот, как выяснилось, этот самый боевой холоп прижился, огляделся, да и подкатил под бочок к одной вдовушке, на которую в этой деревеньке один из местных бобылей свои виды имел. Да как быстро успел-то, еще и месяца не прошло, а уж все сладилось. Ну а тут оскорбился местный бобыль и решил конкурента проучить… даже не ведая, на что тот способен. И вот теперь сам незадачливый жених и еще трое его сподвижников отлеживались по домам, а их кипящие праведным гневом сродственники собирались бить возмутителя спокойствия смертным боем.

— И много вас таких? — спросил я, когда мне доложили всю эту историю.

— Да где ж мне знать-то? — пробасил мужик. — Еще двоих знаю, их вроде как в Пяткине поселили. А более… — Он пожал плечами.

Я кивнул. У меня в голове кое-что забрезжило. Так-так, я хотел собственный Преображенский полк, так вот он — бери, пользуйся.

После той встречи прошерстив деревни и выселки, мы накопали еще двенадцать боевых холопов. Через год, к началу этой зимы, их стало уже почти восемьсот человек, а сейчас численность моего полка перевалила за тысячу двести сабель. И потому если первые караваны с беженцами к Строгановым сопровождали выделенные моим батюшкой конные стрельцы, то теперь все тяготы по конвоированию полностью взял на себя мой личный холопский полк. Да и по патрулированию окраин вотчины и близлежащих уездов. Человек же должен зарабатывать свой хлеб… Одно время были проблемы с оружием и конями, но теперь почти все они были решены либо находились в стадии разрешения. Так, например, весной, когда уже пойдет трава, из царевых конюшен должны были пригнать еще три сотни строевых коней.

А три недели назад, как раз сразу после Сретения, ко мне примчался гонец, стольник, с известием, что батюшка-государь Борис Федорович возжелал лично осмотреть, что тут его сынок наворотил…

Отец пробыл у меня неделю, объехал вотчину, походил по корпусам царской школы, посидел на занятиях, опасливо перекрестившись, постоял под горячим душем, что я устроил у себя возле спальни, помылся новым мылом, которое, правда, никак не удавалось довести до уровня туалетного. Получалось только хозяйственное. Ну не было пока у меня ни единого химика. Хотя специалистов по ядам мне среди итальянцев отыскали аж четыре человека. Но те пока в страшную Московию-Тартарию ехать наотрез отказались, потому как все были настоящими, стопроцентными католиками, то есть латинянами… После душа батюшка сообщил, что оно, конечно, забавно, но баня — она лучше. А вот тушенку одобрил. И уже в конце, хитро прищурившись, спросил, чего я думаю делать с беглыми, когда все устаканится и их хозяева вздумают согласно закону об «урочных летах» требовать их себе обратно. Свой план я изложил ему на ухо. Батюшка рассмеялся и с тем и отбыл восвояси.

А неделю назад гонец привез мне письмо: отец приказал мне срочно прибыть в Москву, дабы обсудить все не только с ним, но и с его братом Семеном Годуновым, который, отвечая за политический сыск, обладал наиболее разветвленной сетью агентов в стране. Ну и полномочиями вести дознание. Мне все равно нужно было побывать в Москве, лично пообщаться с Митрофаном и дедом Влекушей, оставшимися там, дабы, так сказать, продолжать держать руку на пульсе. Было и еще одно дело. А именно — быстрая и надежная связь. От Белкино до Москвы было около ста верст, одвуконь это расстояние можно было преодолеть дня за полтора. Но одвуконь так близко никто не ездил. А обычным макаром, верхами, выходило не менее трех дней. Поэтому, поразмыслив, я решил, что единственным вариантом срочной и быстрой связи, которую к тому же по идее можно организовать с очень небольшими затратами, будет связь голубиная. Тем более что начальная база была в наличии. Голубей держали многие, но не для связи, а так — на мясо и для души. Так что я еще в первый год вывез в Белкино из Москвы и набрал по округе сотни полторы голубей, организовав на месте голубятню и начав проводить опыты со связью. Сначала блин вышел полным комом. Голуби разлетались по своим старым дворам и стрехам, улетали в лес, их ловил и съедал оголодавший народ. Но когда в моей голубятне начали появляться птенцы, выведенные здесь же, дело мало-помалу пошло. И я параллельно отвез деду Влекуше и Митрофану полтора десятка голубей, с которыми они должны были отправлять мне краткие еженедельные отчеты, писанные тонким, с иглу, стальным перышком мелкими буквицами на вощеной бумаге. Больше для отработки данного вида связи, чем потому, что эти отчеты мне действительно были необходимы…

— Подъезжаем, царевич-государь, — прервал мои воспоминания Мишка.

Я встряхнулся. Ну да, вон за тем косогором уже и «карантин».

— А ну-ка! — выкрикнул я, пуская коня в галоп.

В конце концов, в этом теле я был еще очень молод, мне было всего-то четырнадцать лет. И мне иногда требовалось поорать, посвистеть, влезть куда-нибудь повыше или вот так промчаться на всем скаку.

Мы взлетели вверх по косогору и, резко натянув поводья, притормозили у колодца, рядом с которым торчала какая-то беженка в истрепанной одежде и с нелепым красным платком на плечах.

— Эй, красавица, — весело заорал я (не нищенкой же мне было назвать ее, в самом деле), — дай воды напиться!