Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды - Владимир Короткевич

Всё было бы хорошо, но тут Иуда увидел, что Лотр с Болвановичем смотрят на Братчика, как на своё творение. И улыбаются, словно оценивая: «А ничего», — и руки их встречаются в крепком пожатии.

Так неудобно тогда сделалось. Словно будущую судьбу свою увидел.

...Потом впечатление от обещанного прошло, и тут все эти люди с измождёнными лицами, бледные женщины, нищие в лохмотьях, дети несчастные, всё это бедное море ощутило, что голодает оно, что готово было жизнь положить за этого человека и имеет теперь право испрашивать величайшего чуда, возможного на земле, куска хлеба. И началось моление о другом чуде:

— Хле-ба! Хле-ба! Хле-ба!

Руки тянут. И тут уже растерялись не только мы. Растерялись и «простые, как голуби», князья церкви.

Счастье великое, что некоторые, услышав моление людское, подумали, будто он взаправду даст хлеба и тем торговлю подорвёт, и от одной лишь этой мысли слегка ошалели. Глядим: протиснулись сквозь толпу от своих лавок два человека. Один худой, рыжий, копчёной рыбой пахнет. Другой словно из хлебных буханок слеплен. И последний язвительно так Христу говорит:

— Ага. Хлебчика. Покажи им чудо.

А другой с этакой фарисейской мордой спрашивает:

— Что ж не накормишь их хлебом и рыбой?

Братчик молчит.

— Или не можешь, и это нужно сделать торговцам? — спрашивает хлебник.

И тут свеженький наш Христос, кажется, уяснил что-то. Поглядел на торговцев. На лавки. На цеховые знаки над дверями.

— Это ваши склады?

— Н-ну, наши.

— Так проще, видно, было бы, если бы это вы людей накормили.

— У нас нету, — говорит хлебник. — Евангелием святым клянусь.

— Да они у нас пустые, хоть собак гоняй.

— Хорошо, — говорит Братчик. — Что у вас есть, люди?

Поискали в толпе. Наконец говорят:

— У нас тут только пять хлебов и две рыбины.

— Вот и хорошо, — улыбается школяр. — Вот мы их сейчас и нарежем. А чтоб не видели вы своими глазами Божьего чуда, сделаем так. Ты, Тумаш, возьми несколько апостолов и две рыбины, да и идите в те двери (вот я их благословляю). А я с шестерыми хлеб возьму да пойду сюда... А вы, люди, становитесь в очередь, не толкайтесь, не в свой черед не лезьте, хватит на всех. А хлеб и рыбу подадим через оконца.

Хлебник с рыбником бросились было к нему. Тот голос возвысил так, что смотреть на него страшно стало:

— Чего вам? Люди, вы все слышали! Эти Евангелием клялись, что у них там пусто. Зачем же мешают вам свой хлеб получить?

Только мы и слышали, как шипел хлебник у своих дверей:

— Нельзя сюда. Конкурируешь, пан Иисус.

Толпа надвинулась ближе. И тут заголосил у лавки рыбник:

— По желанию верующих чуда не будет!

Но торговцев оттёрли уже. Христос лик свой почти к самым глазам рыбниковым придвинул:

— А ну, лети отсюда!

Тот не хочет.

— У вас же там ничего нет? — снова спросил Христос.

— Н-ну.

— Тогда идите...

И потекли толпы. Две огромные человеческие змеи. А мы подавали и подавали через оконца хлеба, копчёную и солёную рыбу, мехи с сухарями и зерном.

Позже сказали нам, что хлебник с рыбником испугались голодной толпы: того и гляди разорвёт, но до самого конца смотрели, как это можно из пустых складов двумя рыбами и пятью хлебами накормить весь город. Больно им это любопытно было.

И хлебник будто бы сказал:

— Кормилец! А ещё Христос! Разве Христос бы так сделал?

А рыбник якобы ответил ему:

— А я удивлялся ещё в церкви, какие это обалдуи кричали: «Распни его!» Дур-рак старый!

И накормили мы теми хлебами и рыбинами весь город, и в запас людям дали, и сами наелись так, что лоб и живот были одинаковой твёрдости. Да ещё и осталось двенадцать кулей объедков.

Одно настораживало. С этих самых пор большинство «апостолов» вошло во вкус сладкой жизни и утратило извечную бдительность бродяг. Ещё бы: то воровали, а теперь сами несут тебе. И никуда не надо бежать, и здесь хорошо, а пыточная — это нечто далёкое. Лявон-Пётр даже богохульствовал, гладил себя по пузу и вздыхал: «Царствие Божие внутри меня есть». А когда Братчик сказал ему, что не кончится это добром, Пётр бросил: «Бежать не вздумай. Выдадим. Тут денег — реки». И сколько ни говорил Иуда, что разумный человек давно бы подумал, как из города навострить лыжи, никто про это всерьёз не думал, ибо редкое это явление на земле — разум.

Что же касается мышей, то они действительно вышли из города. Молча стояла толпа. В открытые ворота ветром несло мусор и пыль. И вот появился передовой отряд мышиного войска.

А потом пошло и пошло. Перепачканная, тревожно-молчаливая река.

Шло войско. Заполняло ворота, плыло, двигалось. В некий свой последний поход...

Глава 13

ВЕЛИКАЯ БЛУДНИЦА

И цари земные любодействовали с нею, и купцы земные разбогатели от великой роскоши её....Выйди от неё, народ мой, чтобы не участвовать вам в грехах её и не подвергнуться язвам её... «...· Сколько славилась она и роскошествовала, столько воздайте ей мучений и горестей.

Поп не дурак был выпить — а негож.

В небольшом покое нового дома на Старом рынке сидели три человека. Сидели и молчали. И молчание то тянулось, видимо, очень давно, так как явно их угнетало.

Это был странный покой, не похожий на прочие богатые покои Гродно, сводчатые, с маленькими оконцами. Здесь окна были широкими и большими, закрытыми угловыми тонкими решётками. Никто и не подумал бы, что эти решетки от вора или доносчика, так они напоминали кружева или сплетённые цветы.

Столько раннего тёплого солнца лилось в окна, что весь покой затопило светом.

Множество книг на полках, столе, в резных сундуках или просто на полу; чучела животных и радужных птиц, кожаные папки с гербариями, два дубовых шкафа с минералами, кусочки дерева и торфа. За отворёнными дверями в соседний покой мрачно светилась звёздная сфера, блестели стеклянными боками колбы и пузатые бутыли, громоздились тигли, стоял перегонный куб.

Одним из троих был уже известный нам богорез Клеоник. Рядом с ним сидел в кресле румяный человек в белом францисканском плаще. Очищал от налёта старую бронзовую статуэтку величиной с половину мизинца и время от времени разглядывал её в увеличительное стекло. Глаза у человека были тёмные и мягкие. В бытность свою приором[91] маленького францисканского монастыря звался он братом Альбином из Орехова, а в мирской жизни носил имя Альбин-Рагвал-Алейза Кристофич из Дуботынья. Прежде нобиль, а затем приор, он теперь числился в еретиках, отпущенных, но державшихся под сильным подозрением. От всех былых прозваний остались в его распоряжении два — Геомант[92] и Пожат[93]. Оба пустила в ход Церковь.