Мои девяностые: пестрая книга - Любовь Аркус

— Вы сказали, что под началом 1990-х люди обычно понимают конец 1980-х. Но ведь перестройка и 1990-е — это две разные эпохи.

— Тут вообще все запутанно, и учебники нормальные еще не написаны. Возможно, для них еще не пришло время. Но мне кажется, что 1990-е для большинства начались в тот момент, когда все больше становилось можно, старое начальство как бы начало сползать и потом вовсе слетело, а новое еще не расселось. Для других это будет период до 1998-го, потому что случился глобальный финансовый кризис и стало очевидно, что порядок все же нужно наводить. А уж после этого началось возрождение России и ее вставание с колен; ну или закручивание гаек, ограничение свобод, падение демократических институтов... Это уж в глазах смотрящего: те, кто тоскуют по ушедшей (несбывшейся, неслучившейся) демократии, указывают в качестве водораздела 1996 год и говорят, что первые сфальсифицированные выборы сломали электоральную машинку в пользу власти, чтобы чего-то не допустить, что казалось плохим, и это был роковой выбор. Политолог Владимир Гельман пишет, что в постсоветской истории раз за разом элита делала эгоистичный выбор. Выбор не в пользу институтов, не в пользу правил игры, не в пользу рамок, а в пользу себя, в пользу расширения или хотя бы сохранения своей ресурсной базы. Вот с этих позиций вольные 1990-е закрывает кампания 1996 года «Голосуй или проиграешь» со всеми ее коробками из-под ксерокса, газетой «Не дай бог!» и прочими атрибутами продавливания непопулярного кандидата. Кто-то скажет, что 1993 год закончил эру свободы: парламент расстреляли, и началась злая ельцинская диктатура. И та, и другая, и третья точка зрения имеют право на существование, потому что ориентиры (даже хронологические) еще не установились.

— Ваши личные, собственные 1990-е — они какие?

— Если говорить о моей частной биографии, у меня тоже, пожалуй, происходит некая аберрация. Я пошла в школу в 1985 году. Сейчас уже мало кто это помнит, но перестройка начиналась именно со школьной педагогики, в системе советского школьного образования. Первыми ласточками перемен были те, кого тогда называли «педагоги-новаторы». Раньше, чем началось какое-то общественное брожение — в литературе, кинематографе, в возвращении имен, прежде запретных тем, таких как репрессии, голодомор и прочая, — появились вот эти самые педагоги-новаторы. Они говорили о том, что надо как-то иначе учить детей, что школа должна быть менее авторитарной, менее иерархической. И, напротив, более индивидуализированной, гуманистической и так далее. В моем персональном случае этому очень помогало то, что одновременно с тем, как я пошла в первый класс, мама моя, учительница русского языка и литературы, в той школе, в которой она работала, стала завучем. И, став завучем, она стала там проводить всякие эксперименты и реформы. В частности, уже через довольно короткое время у нас появилась школьная демократия в виде совета школы. В совете школы были представители учителей, родителей и учеников. По уставу школы представителям администрации было запрещено входить в состав совета. То есть только учителя — не завуч, не директор. А представительство учеников было пропорциональным, начиная с седьмого класса.

— А устав кто писал?

— Мамочка писала, подозреваю. Так вот, с седьмого класса начиналось пропорциональное представительство, а до седьмого класса я была членом совета за все младшие классы. И это все очень быстро приобрело совершенно не декоративные формы, потому что начал решаться вопрос, очень насущный для всех, кто в школе учится и работает, а именно: применять классную систему или кабинетную. То есть ходить детям по кабинетам, как при старом порядке, либо класс сидит в своем классе, а к нему приходят учителя? Это была битва. «Кто хоть однажды видел это, тот не забудет никогда». Это были настоящие дебаты. Учителя приходили на заседание этого совета с каким-то своим оборудованием с целью доказать, что они не могут ходить по классам, потому что они прольют там соляную кислоту. Мы выходили поздним вечером и стояли на углу, продолжали обсуждения. Видимо, все это как-то было смутно вдохновлено заседаниями Верховного Совета, которое тогда все смотрели по телевизору, и эти трансляции впрямую отзывались в наших сердцах. Потом одна учительница объявила голодовку в знак протеста против принятого решения, поскольку все-таки на волне демократизации победила, естественно, классная система — она была удобнее для двух третей наших Генеральных штатов. В общем, это было незабываемо.

— Катя, все это не имеет отношения к 1990-м...

— Да, но это некоторое к ним предисловие. Школу я закончила в 1995 году, а уже в 1996-м пошла работать в тульскую городскую администрацию. В промежутке я съездила в Канаду поучиться немножко английскому языку и вернулась оттуда большим патриотом. Надо сказать, что до сих пор в душе моей этот огонь патриотизма угаснул не совсем. То есть, я съездила, пожила, поучилась с большим успехом, но мне не понравилось. Мне было семнадцать лет, и я приехала с двумя убеждениями: во-первых, что надо жить в России, потому что здесь что-то происходит, а там ничего не происходит, а вовторых, не прямо сейчас, но я буду жить одна, сама. Вот такие две мысли овладели моей юной головой. Опять же, это не то чтобы имеет прямое отношение к вопросу. Так вот, это уже были такие девяностые-девяностые, в смысле девяностые хронологические.

Каждый легко вспомнит разнообразные приметы этого времени. В моем случае это была наша тульская администрация. Там регулярно отключали отопление, потому что платить было нечем, и там был собачий холод. Все включали электрообогреватели, в результате вырубалось электричество. Я помню, как у меня в очередной раз хрюкнулся компьютер, и я придумала остроумный способ обойти все эти трудности. Мне надо было какую-то бумагу распечатать. Я думаю: «О, а у нас же есть машбюро», им никто не пользовался, потому что все уже набирали на компьютерах. Но ведь оно же есть. Думаю: «Пойду-ка я туда». И я, значит, написав на листочке свою бумагу, пошла в подвал в машбюро и обнаружила там теток, которые, завернувшись в платки, пьют чай, и говорю: «Мне б бумагу распечатать». Они говорят: «А нечем». Я говорю: «Как нечем, вы же печатные машинки». «Мы электрические печатные машинки». «Тьфу ты, черт, прогресс там, где его не надо». Зарплата, помню, была у меня 400 000 неденоминированных рублей, но платили ее вовремя, что по тем временам была