Бэббит; Эроусмит - Синклер Льюис

Как-то при случае Бэббит сказал ему сердито:

— Надоело слушать, как все эти доктора, профессора и священники пришивают себе звание «людей свободной профессии»…Да профессия посредника по продаже недвижимости гораздо ответственнее и шире, чем у любого из них.

— Правильно! Слушайте, а почему бы вам не сделать об этом небольшой доклад на собрании? — предложил Раунтри.

— Что ж, если вам мое выступление поможет… Видите ли, моя точка зрения вот какая: во-первых, мы должны настоять, чтобы нас называли «посредники», а не просто «агенты» или «маклеры». Гораздо профессиональнее звучит. Во-вторых — что отличает профессию от простой торговли, коммерции, от любого ремесла? Какая разница? А вот какая: служение обществу, знания, понимаете, специальные знания, ну и вообще всякое такое, чего нет у человека, который только и думает о деньгах и ничуть, так сказать, не считается с общественной пользой, с наукой и так далее. А человек с профессией…

— Чудесно! Отличная мысль! Превосходно! Вы набросайте свою речь! — И Раунтри быстро и решительно удалился.

При всей своей привычке к литературным упражнениям в области рекламы и деловой переписки Бэббит впал в уныние, когда ему пришлось засесть за подготовку речи, рассчитанной не меньше чем на десять минут.

Он положил новенькую пятнадцатицентовую тетрадку на раскладной швейный столик жены, поставленный для такого важного дела посреди гостиной. Все в доме ходили на цыпочках: Верона и Тед предпочли удрать, а Тинке было строго сказано: «Если ты только пикнешь, если хоть посмеешь крикнуть: «Дайте воды», — я тебя… словом, лучше молчи!» Миссис Бэббит села шить ночную рубашку у рояля, почтительно поглядывая, как Бэббит пишет в тетрадке под ритмическое поскрипывание и потрескивание швейного столика.

Он встал, потный и злой, в горле у него першило от табака, а она с нескрываемым восхищением проговорила:

— Как ты только можешь — просто сесть и придумать все из головы!

— Современная деловая жизнь приучает человека к конструктивному мышлению!

Он написал семь страниц — первая из них выглядела так:

Остальные шесть страниц очень походили на первую.

Целую неделю он расхаживал с многозначительным видом. Каждое утро, одеваясь, он рассуждал вслух:

— Тебе когда-нибудь приходило в голову, Майра, что, прежде чем в городе начнется новая стройка, расцвет промышленности и всякая такая история, посредник по реализации недвижимости должен сначала продать участки? Вся цивилизация начинается именно с этого. А ты об этом думала?..

В Спортивном клубе он насильно отводил кого-нибудь в сторону и спрашивал:

— Послушайте, если б вам пришлось делать доклад на большом собрании, вы бы начали с анекдотов или, так сказать, разбросали бы их по всему докладу?

Он попросил Говарда Литтлфилда подготовить ему «кое-какие статистические данные насчет продажи недвижимости, что-нибудь, знаете, этакое внушительное, впечатляющее», и Литтлфилд подготовил чрезвычайно внушительные и впечатляющие данные.

Но чаще всего Бэббит обращался к Чамондли Фринку. Каждый день он ловил Фринка в клубе и приставал к нему, не обращая внимания на его несчастное лицо:

— Слушайте, Чам, вы на этой писанине собаку съели, как бы вы здесь выразились, погодите, тут у меня рукопись… рукопись… да, где же, черт возьми, это место… ага, вот оно! Как бы вы сказали: «Мы бы не должны были думать», — или: «Мы не должны были бы думать?» А вот еще тут…

Но однажды вечером, когда жены не было дома и не на кого было производить впечатление, Бэббит, позабыв о Стиле, Композиции и прочих тайнах творчества, залпом написал все, что он думал о продаже недвижимости и о своей работе, и увидел, что доклад готов. Когда он прочел его жене, она просто растаяла:

— Милый, но это великолепно! Прекрасно написано, и все так интересно, такие глубокие мысли! Нет… это, это просто великолепно!..

На следующий день, при встрече с Чамом Фринком, он самодовольно прогудел:

— Ну, старина, кончил доклад вчера вечером! Сразу по вдохновению — вылилось, и все! А я-то думал, что вам, пишущей братии, трудно приходится! Оказалось — сущие пустяки! Да, жизнь у вас — одно удовольствие, деньги вам легко достаются! Погодите, брошу контору, возьмусь за писание — я вам всем покажу, как это делается! Мне и то думалось, что я умею писать лучше, сильнее и оригинальней, чем те, кого обычно печатают. А теперь я твердо в этом уверен.

Он велел перепечатать доклад в четырех экземплярах, черным шрифтом с великолепным красным заголовком, отдал переплести в светло-голубую папку и любезно преподнес один экземпляр старому Айре Рэньону, главному редактору «Адвокат-таймса», и тот сказал, — о, да, да, разумеется, он очень рад получить экземпляр и, конечно, прочтет доклад от доски до доски, как только у него будет время.

Миссис Бэббит не могла ехать в Монарк. На эти дни было назначено собрание женского клуба. Бэббит сказал, что он очень огорчен.

Кроме пяти официальных делегатов — Бэббита, Раунтри, У.-А. Роджерса, Эльвина Тейера и Эльберта Уинга, — поехало еще пятьдесят неофициальных, большей частью с женами.

Делегаты должны были собраться на вокзале Юнион к поезду на Монарк, отходившему ровно в полночь. У всех, кроме Сесиля Раунтри, который был настолько снобом, что вообще не носил никаких значков, были приколоты целлулоидные бляшки величиной в доллар, с надписью: «Пусть звенит Зенит!» Официальные делегаты блистали лиловыми с серебром перевязями. Сынишка Мартина Ламсена нес знамя с кистями и с надписью: «Зенит — в зените славы! Задор, Закалка, Знание! В 1935 — миллион жителей!» Делегаты подъезжали, конечно, не в такси, а на собственных машинах, которыми правил старший сын либо кузен Фред, и в зале ожидания возникла настоящая импровизированная демонстрация.

Зал ожидания был новый, огромный, с мраморными колоннами и фресками, изображавшими экспедицию патера Эмиля Фоти в долину реки Чалузы в 1740 году. Скамьи были из цельного красного дерева, газетный киоск — мраморный с медной обрешеткой. По гулкому простору зала делегаты прошли вереницей, во главе с Вилли Ламсеном, несшим знамя, мужчины — размахивая сигарами, женщины, гордясь своими новыми платьями и бусами, — и все пели на мотив «Забыть ли старую любовь…»{33} официальный гимн Зенита, написанный Чамом Фринком:

Люблю я старыйМой Зенит,Пей за него до дна,Пускай онБудет знаменит,Пусть в нем цветет весна!

Уоррен Уитби, биржевой маклер, мастак по части поздравительных и праздничных стишков, присочинил к гимну Фринка специальную строфу, посвященную съезду посредников по продаже недвижимости:

Мы все дельцы.Во все концыПускай звенит Зенит!В том благодать,Чтоб дом продать —Нам всюду путь открыт[19].

Бэббит впал в форменную истерику от патриотизма. Он вскочил на скамью, выкрикивая во весь голос:

— Каков Зенит?

— Хоро-ооош!

— Какой лучший город в Америке?

— Зени-ииииит!!!

Равнодушно-удивленными глазами смотрели на все это бедняки, терпеливо ждавшие ночного поезда, — итальянки в больших платках, старики в рваных ботинках, видавшие виды сезонники в выгоревших мятых пиджаках, которые когда-то были новыми и чистыми.

Бэббит вдруг подумал, что ему, как официальному делегату, надо вести себя более солидно. Вместе с Уингом и Роджерсом он пошел прогуляться по бетонированной платформе мимо пульмановских вагонов. Самоходные тележки с багажом, носильщики в красных фуражках, нагруженные чемоданами, создавали вокруг приятную суету. Дуговые фонари ярко горели над головой и мигали, словно заикаясь. Важно блестели лакированные стенки желтых спальных вагонов. Бэббит старался говорить размеренным, барственным голосом. Выпятив животик, он гудел:

— Мы должны непременно добиться, чтобы съезд заставил законодательные органы понять, что им так легко не сойдет с рук, если они начнут облагать налогами купчие на недвижимость.

Уинг одобрительно хмыкал, и Бэббита распирало от гордости.

В одном из пульмановских вагонов занавеска была поднята, и Бэббит заглянул в недоступный мир. В купе сидела Люсиль Мак-Келви, хорошенькая жена миллионера-подрядчика. «А вдруг, — с трепетом подумал Бэббит, — а вдруг она уезжает в Европу?» На диване рядом с ней лежал букет фиалок и орхидей и книга в желтой обложке, явно на иностранном языке. Он смотрел во все глаза, как она взяла книгу, потом подняла скучающий взгляд на окно. Она, должно быть, сразу увидела его, и хотя они были знакомы, она и виду не подала. Ленивым движением она опустила занавеску, а он остался стоять, весь похолодев от сознания собственного ничтожества.