Бэббит; Эроусмит - Синклер Льюис

— Лососи! Форели! Эй, Поль, ты только представь себе, как Дядя Джордж, засучив штаны, подсекает этакую рыбешку часов в семь утра! Ух ты!

И вот они, как ни странно, едут в нью-йоркском экспрессе прямо в Мэн, и, как ни странно, без своих семейств. Наконец они на свободе, в мире настоящих мужчин — в курительном салоне пульмановского вагона.

За окном вагона — тьма, золотистые точки далеких неведомых огней. В качке вагона, в решительном грохоте колес Бэббит все время ощущал одно — он едет, едет, едет! Наклонившись к Полю, он ласково проворчал:

— А неплохо попутешествовать, верно?

В небольшом помещении с выкрашенными желтой охрой металлическими стенками сидели главным образом такие мужчины, которых Бэббит определял как «самых славных парней на свете, настоящих компанейских ребят». На длинном диване расположилось четверо: толстяк с хитрой круглой физиономией, остролицый человек в зеленой фетровой шляпе, очень молодой человек с мундштуком из поддельного янтаря и сам Бэббит. Напротив, в кожаных креслах, сидели Поль и худощавый, в старомодном сюртуке, хитроватый с виду мужчина с глубокими складками у рта. Все они читали газеты, коммерческие журналы или специальные каталоги магазинов посуды и обуви, выжидая, когда завяжется приятная беседа. Начал ее очень молодой человек, который, видимо, впервые ехал в пульмановском вагоне.

— Слушайте, ну и погулял я в Зените, лучше не надо! — похвастался он. — Если знаешь, куда сунуться, так можно повеселиться не хуже, чем в Нью-Йорке!

— Да, вы небось там все вверх дном перевернули! Я сразу подумал, что вы — прожженный гуляка, стоило только на вас посмотреть! — осклабился толстяк.

Все с удовольствием отложили газеты.

— Да будет вам! Я, может, в Арборе такое видел, чего вам и не привелось! — жалобно сказал юнец.

— Не сомневаюсь! Наверно, выпили там все молоко, как заправский пьяница!

Разговор с молодым человеком послужил предлогом для всеобщего знакомства, и, забыв о юнце, все заговорили на более существенные темы. Только Поль, углубившись в газету, где печаталась повесть с продолжением, не присоединился к ним, и все, кроме Бэббита, решили, что он сноб, оригинал и вообще скучный человек.

Кто о чем говорил — определить трудно, да это и неважно, потому что мысли у них у всех были одинаковые и выражали они их с одинаковой самоуверенной и нагловатой безапелляционностью. И если окончательный приговор выносил не сам Бэббит, то он, сияя улыбкой, слушал, как высказывает свое суждение другой верховный жрец.

— Кстати сказать, — заявил первый, — в Зените все-таки торгуют спиртным. Как везде, впрочем. Не знаю, что вы, господа, думаете о сухом законе, но мое мнение, что он хорош для бедняков, у которых нет силы воли, а для таких людей, как мы с вами, это — просто нарушение свободы личности!

— Правильно! Конгресс не имеет права нарушать свободу личности! — подтвердил другой.

Из вагона в курительную зашел какой-то человек, но так как все места были заняты, он выкурил сигарету стоя. Он был Чужак, он не принадлежал к старожилам-аристократам курительного салона. На него смотрели мрачно. После тщетной попытки держать себя непринужденно, для чего он стал осматривать в зеркало свой подбородок, он вынужден был молча уйти.

— Недавно я по делу объехал весь Юг. Неважная там обстановка, — заметил один из синклита.

— Неужели? Неважная, говорите?

— Нет, мне показалось, что дела там хуже, чем обычно.

— Хуже? Скажите пожалуйста!

— Да, я сказал бы, много хуже!

Весь синклит глубокомысленно наклонил головы и решил:

— М-да, значит, такое дело…

— Да и на Западе дела тоже не блестящи, далеко не блестящи.

— Верно, верно! И это здорово отражается на гостиницах. Правда, есть в этом и своя хорошая сторона: в тех гостиницах, где за паршивый номер брали пять, а то и шесть-семь долларов в день, теперь рады-радехоньки сдать самую лучшую комнату за четыре, да еще с услугами!

— Тоже верно. М-да, слушайте, насчет этих самых гостиниц. Заехал я недавно в первый раз в отель «Сен-Фрэнсис» — это в Сан-Франциско, — шикарное место, клянусь богом!

— Правда ваша, друг. «Сен-Фрэнсис» — шикарное место. Первый класс!

— Верно, верно. Согласен с вами. Первоклассная гостиница.

— Так-то оно так, а вот бывал кто из вас в «Риппльтоне», в Чикаго? Не люблю наговаривать — всегда предпочту хвалить, если только можно, но среди всех скверных трущоб, которые пытаются сойти за первоклассный отель, нет ни одной хуже «Риппльтона»! Когда-нибудь я до них доберусь, я им так и сказал, этим типам. Вы знаете, я такой человек — правда, вы меня не знаете, но поверьте, я привык к первоклассному обслуживанию и готов платить как следует. Приезжаю я недавно в Чикаго поздно ночью. «Риппльтон» этот у самого вокзала, раньше я там не останавливался, но говорю шоферу такси — я считаю, что надо брать такси, когда приезжаешь ночью; может, оно выходит дороже, но все равно окупается: утром надо вставать рано, ходить, распространять свой товар. В общем, говорю я шоферу: «Вези в «Риппльтон»!»

Приезжаем мы туда, я разлетаюсь к конторке, говорю портье: «Ну как, братец, есть у тебя хороший помер для кузена Билла, да чтоб с ванной!» Ка-ак он на меня взглянет! Можно было подумать, что я продал ему подержанный пиджак или предложил работать в йом-кипур! Уставился на меня, как рыба, и тянет: «Не знаю, приятель, сейчас посмотрю!» — и ныряет в эту, как ее, регистратуру, что ли, где у них записаны все номера. Не знаю, может, он звонил по телефону в Кредитную Ассоциацию или в Американскую Лигу Безопасности, проверял, кто я такой, во всяком случае, он что-то долго возился, а может, просто вздремнул, но наконец выглянул, посмотрел на меня, будто моя физиономия ему глаза режет, и скрипучим таким голосом говорит: «Пожалуй, можно вам устроить номер с ванной». «A-а, говорю, весьма любезно с вашей стороны, простите, что обеспокоил, но во сколько это мне влетит?» — спрашиваю. А он: «Семь долларов в сутки, приятель».

Конечно, время было позднее, да и гостиницу оплачивает моя фирма, — но, скажу по чести, если бы мне пришлось платить из своего кармана, так я лучше всю ночь прошлялся бы по улицам, но никогда в жизни не позволил, чтоб в такой дыре содрали с меня кровных семь долларов за день! Ладно, думаю, пускай! Разбудил тут портье посыльного — славный такой мальчуган, лет семидесяти девяти, не больше, — сражался, как видно, в битве при Геттисберге{30} и не сообразил до сих пор, что она давно кончилась. Наверно, принял меня за одного из конфедератов{31} — так он на меня воззрился! Повел меня этот Рипп ван Винкль{32} куда-то, — потом я узнал, что они называют это «номер», а сначала мне показалось, будто он ошибся и засунул меня в ящик для пожертвований на Армию Спасения. Семь долларов per каждый божий diem[18]. Видали?

— Да, я тоже слышал, что в «Риппльтоне» дерут неизвестно за что. Нет, я в Чикаго всегда предпочитаю останавливаться в «Блекстоне» или в «Ла-Салле» — первоклассные отели!

— Скажите, драузья, а кто останавливался в отеле «Берчдейл», на Терр-От? Как там?

— О, «Берчдейл» — первоклассная гостиница.

(Двенадцатиминутное совещание на тему: «Сравнительные достоинства отелей в Саус-Бенде, Флинте, Дэйтоне, Талсе, Вичите, Форт-Ворсе, Виноне, Ири, Фарго и Мыс-Джой».)

— Говорите — цены! — буркнул человек в фетровой шляпе, играя зубом лося на тяжелой цепочке от часов. — Хотел бы я знать, откуда пошел слух, что одежда подешевела. Возьмите мой костюм, — тут он ущипнул себя за складку брюк. — Четыре года назад я за него отдал сорок два с половиной, и он того стоил. Так вот, захожу я на днях в магазин в нашем городе, прошу показать мне костюм, и приказчик вынимает такие обноски, которые я, честное слово, на дворника не надел бы! Просто из любопытства спрашиваю: «А сколько берете за это барахло?» — «Что? — говорит. — Какое барахло? Самый лучший костюм, чистая шерсть». — «Знаю я эту шерсть, черт ее дери! Растет на кустиках, там, на доброй старой плантации!» — «Нет, говорит, это чистая шерсть, и мы за нее берем шестьдесят семь долларов девяносто центов». — «Берете? — говорю, — ну берите с кого хотите, а с меня вам не взять!» — и пошел домой. Да, да! А дома говорю жене: «Пока у тебя сил хватит латать папины брюки, мы никаких костюмов покупать не будем».

— Правильно, братец. А возьмите, скажем, воротнички…

— Э-э! Погодите! — запротестовал толстяк. — При чем тут воротнички? Я сам торгую воротничками. Знаете, какие накладные расходы на это производство? Двести семь процентов себестоимости.

Тут все согласились, что раз воротничками торгует их старинный друг — толстяк, значит, цена на воротнички именно такая, как надо; зато остальные предметы одежды катастрофически подорожали. Они уже восхищались друг другом, любили друг друга. Они глубоко вникли в суть коммерции и пришли к единодушному заключению, что цель производства — будь то производство плугов или кирпичей — в сбыте товара. Их романтическим героем был уже не рыцарь, не странствующий трубадур, не ковбой, не летчик, не храбрый юный прокурор, — их героем был Великий Коммерсант, который умел анализировать торговые проблемы, сидя у покрытого стеклом письменного стола, герой, чей благородный титул был «удачник» и кто посвятил себя и своих юных оруженосцев космической цели — продаже, не продаже чего-нибудь определенного кому-нибудь определенному, а Продаже с большой буквы.