Саван алой розы (СИ) - Логинова Анастасия

– У Нурминена есть сестра – служила горничной у матушки. Вы спросите-ка у нее, Степан Егорович. Наверняка она добро припрятала, – холодно порекомендовал Соболев.

Кошкин понимающе кивнул:

– О том и говорю. Если замешана сестра, то, выходит, это убийство в сговоре. Совершенно другая глава в уголовном законе. И наказание за то следует куда строже – к обоим соучастникам. А потому я вынужден не торопиться, а расследовать все с особенной тщательностью.

Соболев очень нехотя – то видно было по его лицу – но все же согласился. А Кошкин всячески гнал от себя мысли, зачем банкиру торопить суд. Оно и понятно зачем: Ганса он искренне считает убийцей и, разумеется, его гложет, что убийца его мачехи до сих пор не наказан… Всякий бы торопил на его месте.

Однако выкладывать перед Соболевым всех карт он все же не стал. Не позволил тот самый червячок сомнений. Вместо этого спросил:

– Да, к слову о садовнике и той даче в Новой деревне. Денис Васильевич, у вас есть мысли, отчего ваша мачеха перебралась именно туда, на Черную речку. Очень неожиданный выбор нового дома, согласитесь? Может быть, друзья или знакомые Аллы Яковлевны жили неподалеку?

Соболев всерьез задумался, но покачал головой:

– Нет, не думаю. У матушки вовсе не было близких друзей – тем более на Черной речке. Дачу купил мой отец в 1878, кажется, году, вскорости после того пожара на Искусственных минеральных водах Излера. Цены на участки тогда резко упали, и отец посчитал, что покупка дачи там – выгодное вложение. Увы, он просчитался. Мой отец не обладал нюхом на такие вещи. Отстраивать Минерашки заново никто не собирался, цены на участки продолжали падать, а добраться туда было сложнее, чем в Москву. В начале восьмидесятых в Новой деревне все-таки открыли очередной увеселительный сад – «Аркадия», что ли – но покупать там дачные участки уже никто не собирался. Состоятельная публика Петербурга предпочитала уже дачные участки в Терийоках14, но не в Новой деревне. Словом, дача так и стояла пустой лет шесть. Однако ж в 1884, вскоре после ужасного происшествия в доме Бернштейнов, матушка решила поселиться именно там.

– И вы не побоялись отпустить ее? – усомнился Кошкин. – Она ведь тоже одна из Бернштейнов, что если…

– Безумно боялся! – не дав договорить, заверил Соболев. – Я ведь рассказывал вам, как спал с револьвером под подушкой? И решение матушки посчитал безумным. Но все-таки она настояла. И Юлия того хотела, и мой отец тоже. Что я мог поделать?

И правда – что?..

– А впрочем, довольно о моей матушке, Степан Егорович, – прервал размышления Соболев. – Вы ведь приняли приглашение не только, чтобы говорить о моих делах? Кажется, у вас имеется некая деликатная просьба ко мне?

Кошкин репетировал свое обращение к Соболеву несколько раз еще дома, до выхода, однако сейчас чувствовал, что некстати волнуется, словно гимназист. С подобными просьбами Кошкин никогда еще ни к кому не обращался.

– Да… просьба есть, – почти что смущенно произнес он. – Я сам очень хотел помочь одной особе, оказавшейся в крайне затруднительном положении, но в какой-то момент понял, что моих сил на то не хватает. Вы же, Денис Васильевич, я слышал, обладаете знакомствами в самых разных кругах, и возможности ваши куда шире.

– Может быть… – Соболев слушал его со всем вниманием. – О какой особе идет речь?

– Вы слышали наверняка о скандальном расставании графа Раскатова с женой? – одним махом, будто прыгая в прорубь с головой, выложил все Кошкин.

– Да-да, припоминаю. Кажется, его жена сбежала с каким-то офицером?

– С полицейским, – поправил Кошкин, глядя теперь в глаза Соболеву без тени смущения. И, выждав, когда тот понимающе кивнет, продолжил: – только это неправда, насчет побега. Банальные слухи, ничем не подтвержденные. Светлана Дмитриевна – давний друг моей семьи и исключительно порядочная женщина, на долю которой выпало множество несчастий. Она из интеллигентной семьи, получила прекрасное образование и воспитание, однако осиротела слишком рано. К тому же отец долго болел перед смертью и оставил жену с дочерями в большой бедности и долгах. Первый муж дурно с нею обращался, открыто жил с другой женщиной, нажил с нею ребенка. А перед смертью написал завещание, по которому совершенно ничего не оставил законной супруге. Бедная женщина была вынуждена выйти за брата своего покойного мужа – обстоятельства были сильнее нее… Теперь же она о своем необдуманном решении жалеет.

Соболев слушал внимательно, без надменной холодности и тем более без ухмылок. Он даже как будто сочувствовал – Кошкину так показалось на миг. А выслушав, задумчиво произнес:

– Брак священен, никто не смеет нарушать его узы, кроме провидения Господня… А если Синод, предположим, и сочтет возможным расторжение союза Раскатовых, то лишь при доказанном прелюбодеянии одного из супругов. При наличии писем или даже живых свидетелей, способных все подтвердить. Но даже в этом случае… вы же понимаете, Степан Егорович, что супруг, виновный в расторжении брака, не сможет связать себя новыми узами уже никогда?

Кошкин кивнул и, собрав волю, произнес:

– Да, Светлана Дмитриевна это понимает. Ее второй муж мало чем отличается от первого: он изменял ей бессчётное количество раз, изводил ее… у нее просто не осталось сил терпеть его выходки, и она ушла. Сейчас живет у сестры.

Только теперь Соболев не совладал с собой и выразил удивление. Но быстро собрался.

– Вот как? – задумчиво покивал он. – И свидетели измен есть?

– Разумеется, – не моргнув глазом, заверил Кошкин.

Сказать это вышло на удивление легко…

Хотя Кошкин буквально чувствовал, как что-то черное и мерзкое разливается по его жилам прямо сейчас и заполняет все его существо. Но темная сторона и правда есть у всех. Наверняка она имеется и у «плюшевого медвежонка» Раскатова, как бы ни выгораживала его Светлана. И уж точно она есть у самого Кошкина. Оговорить другого – невиновного – явно не тот поступок, которым он станет гордиться. Еще меньше поводов для гордости будет, когда придется состряпать пару фальшивых любовных записок или даже найти подходящих свидетельниц… Но Кошкин готов был пойти и на это. Ради Светланы. Он бы и на большее ради нее пошел, гораздо большее.

Тетради, отданные ему когда-то Александрой Соболевой, лежали сейчас в портфеле у его ног, и Кошкин собирался с силами, чтобы хоть сейчас вручить их Соболеву. Если он попросит.

Только Соболев почему-то не просил.

Выслушав, он вздохнул и признался:

– У меня не особенно много влияния на Синод, Степан Егорович, надеюсь, вы понимаете это… и все же я постараюсь сделать все, что в моих силах. Если все действительно так, как вы рассказали, то и я бесконечно сочувствую непростой ситуации, в которой оказалась Светлана Дмитриевна.

– Благодарю вас!.. – горячо и искренне поклонился Кошкин.

Но напрягся через полминуты, поняв, что Соболев и теперь не собирается спрашивать о дневниках. Ведь Соболев человек практичный, умеющий торговаться и не склонный к широким жестам. Оказывая услугу – весьма непростую услугу – он, разумеется, рассчитывает на взаимность. Вот только, если ему не нужны дневники… то что же ему нужно?

Почувствовав, что ему душно, Кошкин оттянул тугой накрахмаленный ворот сорочки. Но Соболев будто ничего не замечал и долго ходил вокруг да около.

– Пустое, Степан Егорович, я еще ничего не сделал – хоть и приложу для этого все усилия. Постараюсь выкроить время, потому как работы в банке сейчас невероятно много… право, я только к ночи появляюсь дома. Совсем перестал бывать с семьей, – он тяжело вздохнул. – И тем горше мне узнавать, что, покуда я на службе, моих жену и детей, сестру и брата совершенно некому защитить. Все эти визиты полиции… допросы. Юлия Михайловна с ума сходит после них – вы не представляете, что мне приходится выслушивать! А мне-то казалось, что после смерти матушки, мы только-только начали приходить в себя. Поверьте, для меня не было бы большего счастья, чем знать, что в следующий раз моя семья увидит представителей полиции лишь в день суда над Нурминеном. – Он широко улыбнулся: – исключая вас, конечно же, вы приятный собеседник, и, я надеюсь, мы еще встретимся не раз.