Сексуальная культура в России - Игорь Семёнович Кон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Князь П. А. Кропоткин (1842–1921) рассказывает, что в Пажеском корпусе старшие воспитанники камер-пажи «собирали ночью новичков в одну комнату и гоняли их в ночных сорочках по кругу, как лошадей в цирке. Одни камер-пажи стояли в круге, другие – вне его и гуттаперчевыми хлыстами беспощадно стегали мальчиков. “Цирк” обыкновенно заканчивался отвратительной оргией на восточный манер. Нравственные понятия, господствовавшие в то время, и разговоры, которые велись в корпусах по поводу “цирка”, таковы, что чем меньше о них говорить, тем лучше».
Корпусное начальство все знало, но никаких мер не принимало. После того как (незадолго до поступления в корпус Кропоткина) младшеклассники подняли бунт и побили старших учеников, избиение хлыстами прекратилось, но «самый младший класс, состоявший из очень молодых мальчиков, только что поступивших в корпус, должен был подчиняться мелким капризам камер-пажей». За неповиновение били, стегали подтяжками и т. п. (Кропоткин, 1966. С. 104–106).
У воспитанников Училища правоведения, где учился П. И. Чайковский, был шуточный гимн о том, что секс с товарищами приятнее, чем с женщинами. Даже скандальный случай, когда один старшеклассник летом поймал в Павловском парке младшего соученика, затащил его с помощью товарища в грот и изнасиловал, не нашел в училище адекватной реакции (Танеев, 1959. С. 399–404). На добровольные связи воспитанников тем более смотрели сквозь пальцы. Когда в начале 1840-х годов из училища, в назидание другим, исключили одного ученика, В. В. Стасов прокомментировал это событие весьма иронически: «Что, если бы весь свет вздумал так действовать – ведь, пожалуй, пол-России пришлось бы выгнать отовсюду из училищ, университетов, полков, монастырей, откуда угодно, все это в честь чистейшей доброй нравственности» (Стасов, 1952. С. 370). В военных учебных заведениях и позже существовали «уродливые формы ухаживания (точь-в-точь как в женских институтах «обожание») за хорошенькими мальчиками, за «мазочками» (Куприн, 1958. Т. 5. С. 248).
На I съезде офицеров-воспитателей кадетских корпусов в 1908 г. рассказывали, что «в одном из кадетских корпусов главари средней роты установили обычай подвергать младших товарищей периодическому циничному осмотру. Цинизм этих осмотров не знал пределов: один из главарей, например, обучил маленького кадета онанизму и заставлял его перед всеми предаваться этому пороку; на почве той деспотии товарищества, как это показало расследование в том же корпусе, выросли случаи педерастии». В другом корпусе в рекреационном зале днем под охраной собственных часовых собирались группы из 20–30 кадетов, и «там происходило демонстрирование онанизма, один кадет над другим проделывал гнусные манипуляции, а все остальные с любопытством смотрели на это зрелище. Дежурный офицер подходил к кадетам, заранее предупрежденным часовыми, и спрашивал их: чем они заняты? Те весело и бойко ему отвечали: “Мы играем, господин капитан, в новую игру: “Здравствуй, осел!” и “Прощай, осел!” Очень интересно!”» (Труды I съезда., 1908. Цит. по: Кащенко, 2003. С. 50, 124).
Наряду с полуигровыми-полунасильственными действиями, между школьниками возникали глубокие и нежные влюбленности. В. В. Розанов рассказывает, что один из его соучеников в старшем классе гимназии в течение двух лет все свободное время проводил в обществе молчаливого третьеклассника.
«“Что же ты делаешь?” – “Ничего. Сидим и молчим”. – “Смешно”. Он пожал плечами. Мы все до такой степени были дети в этом отношении, что никому и в голову не пришло назвать это “влюбленностью” или “любовью”, тогда как на самом деле было, конечно, это чувство» (Розанов, 1990. Т. 2. С. 181).
Яркий пример такого чувства – любовь юного Петра Чайковского к младшему соученику по училищу правоведения Сергею Кирееву. Ее подробно описал в своей незаконченной автобиографии младший брат композитора Модест:
«Это было самое сильное, самое долгое и чистое любовное увлечение его жизни. Оно имело все чары, все страдания, всю глубину и силу влюбленности, самой возвышенной и светлой. Это было рыцарское служение “Даме” без всякого помысла чувственных посягательств. И тому, кто усомнится в красоте и высокой поэзии высокого культа, я укажу на лучшие любовные страницы музыкальных творений Чайковского, на среднюю часть “Ромео и Джульетты”, “Бури”, “Франчески”, на письмо Татьяны, которых “выдумать”, не испытавши, нельзя. А более сильной, долгой и мучительной любви в его жизни не было. <…>
Вспыхнуло оно сразу при первой встрече. С. К. был правоведник, на 4 года моложе Пети. И тогда, когда одному было 16, а другому 12 лет, разница казалась пропастью. Она увеличивалась еще тем обстоятельством, что оба были на разных курсах, т. е. как бы принадлежали к двум разным заведениям в одном доме, общавшимся только в Церкви. Вероятно, в Церкви Петя и увидел в первый раз Киреева. Воспитаннику младшего курса иметь знакомство с воспитанником старшего – большая честь. Во время некоторых рекреаций, когда старшие могли приходить в залу младшего курса (никогда наоборот), прогуляться с курткой с золотым позументом на воротнике (у младших был серебряный) было всегда лестно для “малыша”. Не знаю подробностей, как завязалось знакомство, но знаю, что очень скоро девственно чистое и возвышенное чувство Пети было истолковано в дурном смысле, и оттого ли, что Киреева стали дразнить этой дружбой, или просто от антипатии, – он очень скоро и навсегда начал относиться презрительно-враждебно к своему поклоннику.
Вместе с тем – должно быть, в глубине души польщенный постоянством этого культа, жестокий мальчик, точно боясь измены, иногда поощрял свою жертву снисходительным вниманием и неожиданной ласковостью с тем, чтобы потом также неожиданно грубым издевательством повергнуть его в отчаяние. Так, однажды он хвастался перед товарищами, “что Чайковский все от него стерпит”, и когда тот доверчиво подошел к нему, он размахнулся и при всех ударил его по щеке. И он не ошибся, – Чайковский стерпел. Непонятый, оскорбленный, бедный поклонник страдал тем больше, что был всегда так избалован симпатией окружающих. Но эти страдания вместо того, чтобы потушить любовь, только разжигали ее. Недоступность предмета любви удаляла возможность разочарований, идеализировала его и обратила нежную привязанность в пылкое, восторженное обожание, столь возвышенно чистое, что скрывать его и в голову не приходило. И так искренне и светло было это чувство, что никто не осуждал его».
Эти события развертывались в 1855–1856 гг. А «в 1867 году в Гапсале мы сидели на берегу моря: увидев вдали лодку и зная нелюбовь к катанию на воде Пети, я спросил его шутя: за сколько бы он согласился поехать на ней в Америку? “За деньги бы не согласился, а если бы этого пожелал Киреев, поехал бы и в Австралию”» (цит. по: Познанский, 2009. Т. 1. С. 117–118).
Никакой «русской» специфики по сравнению с европейскими странами в
