Ни о чем не жалею - Даниэла Стил

Габриэла была почти уверена, что никто, ни один человек никогда не полюбит ее. Это была ее судьба, ее приговор, ее проклятье и наказание, посланное за то, что она была такой гадкой. Никакие молитвы Иисусу и святой Марии не изменят этого. Она обречена, до конца жизни оставаться одинокой, никому не нужной, никем не любимой.

Так прошел час или полтора. В конце концов Габриэла немного успокоилась и, умывшись холодной водой, вышла в сад, где ее ждала обычная работа. Лицо Габриэлы было мрачным.

До самого вечера Габриэла оставалась задумчивой и молчаливой. Перед сном она особенно горячо и долго молилась в монастырской церкви и вернулась в свою комнату, когда Натали и Джулия уже лежали в постелях.

Раздевшись, Габриэла юркнула под одеяло и, по обыкновению свернувшись калачиком в ногах кровати, продолжила думать о папе и маме. У каждого из них была теперь новая семья и новая жизнь.

Тут девочка снова всхлипнула, но не громко, чтобы не разбудить Натали и Джулию. Причина, по которой родители отказались от нее, не давала Габриэле покоя, и она подумала, что теперь ей не хватит целой жизни, чтобы искупить этот свой грех. И еще — она должна простить отцу и матери все, что они ей сделали. Об этом ей сказал на исповеди отец О'Брайан. Габриэла вдруг поняла, что теперь все зависит от нее. Прощение… Именно к этому она должна стремиться всю свою жизнь, чтобы не погубить окончательно свою душу. Прощение, прощение, прощение… Она должна простить им… Она сама была во всем виновата, и ей совершенно не за что ненавидеть мать.

Прощение…

С этой мыслью Габриэла наконец заснула, а часа через два живших с ней девочек разбудил ее протяжный и громкий крик. Горькие рыдания Габриэлы разносились по гулким коридорам монастыря, и им вторило разбуженное эхо.

Натали и Джулии потребовалось не менее четверти часа, чтобы растолкать Габриэлу, но, даже проснувшись, она никак не могла успокоиться. Как и во сне, она продолжала ощущать боль от бешеных ударов, чувствовать вкус крови на губах, слышать сухой скрежет сломанных костей.

— Я должна простить им… — снова и снова повторяла Габриэла, судорожно всхлипывая и вздрагивая всем телом. Но она знала: забыть все, что с ней сделала мать, она не сможет никогда.

Габриэла продолжала рыдать так горько и безутешно, что в конце концов встревоженные сестры послали за матушкой Григорией.

Только когда мать-настоятельница, прибежавшая в дортуар в одном белом подряснике, заключила ее в свои надежные и сильные объятия, Габриэла начала успокаиваться. Рыдания ее стали тише и реже, кулаки разжались, а глаза начали закрываться, но матушка Григория продолжала укачивать и баюкать девочку до тех пор, пока с ее разгладившегося лица не исчезло выражение муки и отчаяния.

— Я должна простить им… — снова прошептала Габриэла и провалилась в глубокий сон. И, глядя в ее все еще мокрое от слез лицо, настоятельница подумала, что на это ей потребуется очень много времени. Быть может — вся жизнь.

Глава 7

Следующие четыре года прошли для Габриэлы мирно и спокойно. Она продолжала жить в тихой обители Святого Матфея. Монахини учили ее всему, положенному в обычной школе, а сверх того Священному Писанию, латыни и истории ордена. Джулия стала кандидаткой в послушницы и готовилась к новициату; ее сестра Натали получила стипендию в колледже и уехала на север штата, чтобы продолжать учебу. По монастырю она не очень скучала, хотя и писала довольно часто. Из ее писем Габриэла, в частности, узнала, что Натали охладела к Элвису и была теперь страстно влюблена во всех четверых «Битлов». Судя по тем же письмам, Натали была очень довольна, что может встречаться с парнями, читать любые журналы и делать все — или почти все, — о чем она мечтала в монастыре.

Но Габриэла недолго оставалась единственной пансионеркой. Вскоре в монастырь поступили две маленькие девочки-сироты из Лаоса. Девочки поселились в комнате Габриэлы. Они почти не понимали по-английски, и Габриэла с увлечением обучала их самым простым словам и предложениям, рассказывала на ночь библейские истории и сказки собственного сочинения.

Никаких известий ни от отца, ни от матери она так и не дождалась. Правда, чеки, подписанные миссис Элоизой Уотерфорд, поступали в монастырь регулярно, однако на протяжении всех четырех лет мать не прислала дочери ни одного письма, ни одного подарка к Рождеству или ко дню рождения. Но Габриэла по крайней мере знала, что ее мать жива и здорова и что она сумела осуществить свой план и выйти замуж за дядю Джона из Сан-Франциско. Куда пропал ее отец, девочка по-прежнему не имела ни малейшего представления. Последнее, что она о нем слышала, это то, что он уехал в Бостон, чтобы там жениться на какой-то женщине с двумя детьми, но это было ужасно давно. Что с ним случилось дальше, ей было неизвестно. Впрочем, она и не старалась это узнать, ибо все ее интересы заключены были теперь здесь, в той неспешной, упорядоченной и спокойной жизни, которую она вела.

Обитель Святого Матфея действительно стала для нее родным домом. Все здесь очень ее любили, и Габриэла старалась изо всех сил, платя добром за добро. Она с радостью бралась за самую тяжелую и грязную работу, которую остальные делали лишь по обязанности: драила полы в коридорах, прибирала в трапезной и в общем зале, чистила душевые и ванные комнаты, натирала воском спинки скамей и резные перила в монастырской церкви. Кроме того, весной и летом она не покладая рук трудилась, перекапывая землю, подстригая ветви яблоням. Это была большая нагрузка, но Габриэла успевала и блестяще выполнять все домашние задания, и писать свои собственные стихи и рассказы, которые очень нравились ее учительницам, считавшим, что у девочки — настоящий талант.

Казалось, прошлое осталось далеко позади и никогда не вернется. Но это только казалось. Габриэла продолжала спать, свернувшись в ногах постели и накрывшись одеялом с головой. Ее продолжали преследовать кошмары, содержание которых она никогда никому не рассказывала. Взгляд ее оставался по большей части грустным, особенно перед Рождеством, когда весь монастырь готовился к празднику. Матушка Григория, исподволь наблюдавшая за девочкой, видела все это и, в свою очередь, печалилась, однако явно ни во что не вмешивалась, считая, что только время способно помочь Габриэле. Впрочем, положительные изменения были налицо, но настоятельница не знала, радоваться ли им или огорчаться.

Четырнадцатилетняя Габриэла была очень хороша собой, но она сама об этом не подозревала и нисколько не интересовалась своей внешностью. Зеркал в монастыре, естественно, не водилось, и, таким образом, мир, в котором она жила, был начисто лишен тщеславия.