Книга жизни. Воспоминания. 1855-1918 гг. - Петр Гнедич

Что же им оставалось?

Они предложили автору переделку некоторых сцен, найдя их неестественными.

"Вобла" судила Чехова!

Чехов отказался следовать указаниям "воблы".

Друзья Антона Павловича схватились за последнее — повезли его к управляющему московскими театрами. Несмотря на страстную седмицу, он их великодушно принял и изрек:

— Хотите, мы поставим какую-нибудь другую вашу пьесу. Ведь у вас, кажется, есть еще пьесы?

Увы! после этой фразы сцена Малого театра не увидела ни одной пьесы Чехова, и он для казенных московских театров был потерян навсегда.

"Воблы" больше нет в московском комитете. Пьеса не переделана и осталась "неестественной", тем не менее составляя один из крупнейших вкладов в драматическую сокровищницу конца XIX века.

Л.Н. Толстой, искренно любя Чехова, не любил его пьес.

— Это у вас напускное, от Ибсена, — говорил он, — а Ибсен сам-то немногого стоит. Автор должен захватывать зрителя — и не вежливо, под руку, а сильно, за шиворот. Автор должен вести зрителя за собой, куда он хочет, и не позволять оглядываться по сторонам. Он должен вести его за своим героем вперед и вперед. А куда я пойду за вашим героем? С дивана до… и обратно, потому что ему и ходить-то больше некуда. Куда как интересно!

И они оба хохотали — и Толстой, и Чехов.

Чехов говорил мне:

— Пишешь пьесу, уводишь со сцены героя, и сейчас Лев Николаевич вспоминается: куда он пошел? Сидишь один — и смех, и зло разбирает.

Я уже имел случай, в "Сборнике" по случаю 80-летия Толстого рассказать, как единственным утешением Чехова было то, что Л. Н., ругая его пьесы, говорил:

— Вы знаете, я терпеть не могу шекспировских пьес, но ваши еще хуже.

— И зачем я пишу комедии! — сокрушался Антон Павлович. — Совсем этого не надо. То ли дело — писал бы водевильчики! Ах, что может быть лучше маленького веселого водевильчика, такого веселого, чтоб у зрителей от хохота все пуговицы отлетели. И как это здорово для нашего геморроидального организма! Был бы я богат и писал бы маленькие-маленькие рассказцы страничек по пяти и десять рассказов в год, не больше. То-то счастье было бы! А то теперь все погонной саженью меришь и тянешь канитель, чтоб только тебя "вобла" снисходительно погладила по головке.

Вспоминается мне один характерный случай. Собрались у меня справлять крещенский вечер — с неизбежным запеченным в пироге бобом. Много дурачились и смеялись. Одна перезрелая писательница, теперь уже покойная, впервые познакомилась в этот вечер с Чеховым — и повисла на его шее, с чем его не без комизма поздравляли Вас. И. Немирович-Данченко и В.А. Тихонов. Душою вечера был художник С., устроивший импровизованный кабаре с панорамой силуэтов. С. был талантлив не только как художник, но и как симулятор всевозможных психических явлений. После ужина ему с чего-то вздумалось разыграть нервный припадок. Я отнесся к этому совершенно равнодушно, но Чехов вступил в обязанности врача, увел его в мой кабинет и, несмотря на собственную повышенную температуру, произвел самый серьезный диагноз над пациентом. Вышел он к нам с серьезным лицом и начал сообщать, что у С. недоразвившийся скелет и что он форменный неврастеник. Но тут В.А. Тихонов обварил его замечанием:

— Антон Павлович, голубчик! За нос он вас водит. Здоров он, как мы с вами. Просто симуляция.

У Антона Павловича перекривилось пенсне на носу от неожиданности.

— Что вы говорите?

— Да уж поверьте… Спросите у хозяина… он подтвердит. Чехов помолчал с минуту. Опять ушел в кабинет и начал возиться с пациентом снова.

— Да тащите вы его сюда! — говорили мне, — что его там морочат…

Я пошел за Чеховым.

— Дайте бумажки и чернил, — попросил он. — У вас аптека недалеко?

Он присел к моему столу, написал рецепт, наверху поставил со знаком восклицания statim! и собрался сам пойти, несмотря на четвертый час утра.

Я убедил его послать прислугу. Тогда он начал таинственно совещаться с горничной. Я видел, как он давал ей три рубля и говорил:

— Вас не больше как на пять минут задержат. Скажите, что доктор не уезжает от больного и ждет лекарства.

А. П. вернулся к нам. На губах его играла какая-то неопределенная улыбка. Дамы спрашивали, как себя чувствует С.

— Ему нужен покой, — сказал Чехов. — Я его просил не вставать. Через четверть часа он будет здоров.

Он пил кофе и джинджер, все поглядывая на часы, как бы в предвкушении какого-то приятного ожидания. И в самом деле — через четверть часа микстура была принесена.

Антон Павлович с торжеством отправился в кабинет.

Здесь, еще раз участливо справившись о здоровье больного, он сказал:

— Сейчас вы себя не узнаете.

Он развернул бумагу, вынул флакон, тщательно прочел сигнатурку, затем оторвал ее и сунул в жилетный карман, как бы истребляя все следы преступления. Потом попросил столовую ложку, поболтал содержимое в склянке и попросил меня уйти.

Через минуту он торжествующий вернулся в столовую, по дороге сунув горничной в руку остатки флакона и сказав:

Вылейте эту дрянь сейчас же.

— Ну, что? — спросили его. — Как?

— Сейчас придет, — отвечал он.

И художник действительно явился. Лицо его сохраняло следы какого-то странного изумления, — точно какое-то явление "непостижимое уму" открыл ему Чехов. А Антон Павлович, наклонясь к уху моему, сказал:

— Я поклянусь вам самым дорогим, что у меня есть теперь в жизни, — тем гонораром, что я послезавтра получу из магазина "Нового Времени", что художник при мне более симулировать никогда не будет.

Я так и не узнал, что ему преподнес Антон Павлович, — но думаю, что впечатление от снадобья было поразительное.

Разошлись от меня по-петербургски, — должно быть, часу в седьмом утра. Помню, что благовестили все церкви. Дама-писательница спрашивала уже на лестнице Антона Павловича:

— Так придете?

— Может быть, но я думаю завтра в Москву.

— Но если останетесь? — умоляюще говорила она.

— Ну, если останусь, — сдавался Чехов.

— Так заглянете?

— Не могу сказать…

Он медлил, предоставляя ей спуститься вниз, из боязни, чтоб она не предложила провожать ее.

— Я жду вас! — крикнула она снизу.

— Очень рад! — отвечал он сверху и, обратившись ко мне, прибавил:

— Какая милая, но назойливая дама!

— До завтра, Антон Павлович! — Как слабое эхо донеслось откуда-то.

Часу в двенадцатом дня меня будят.

— Письмо от г-жи N. Ждут ответа.

— Что такое? Ведь только что ушла…

Читаю.

"Антон Павлович прислал мне записку. Он очень болен. Не прилагает адреса. Ради Бога, где он остановился?"