Сейчас и на земле. Преступление. Побег - Джим Томпсон

– Да, я так считаю.

– Послушайте, – останавливает нас Болдуин. – Давайте-ка по существу дела. Предположим, нам действительно понадобились отчеты по дефицитам. Почему мы не можем их получить?

– Я пока не могу сортировать свои карточки. Детали вносились в книги по позициям. А сейчас они будут записываться хронологически и по алфавиту.

Болдуин нахмурился и покачал головой:

– Так дело не пойдет. Я не... ты думал об этом, когда придумал эту картотеку? Черт побери, неужели не ясно: если мы не можем раскладывать их по позициям, то все это пустое дело!

– Все, что нам нужно, – говорю я, – это простейшее каталожное устройство...

– Да какое, к черту, устройство! – кричит Болдуин, и морщины на его лбу становятся глубже, а Мун с трудом сдерживает улыбку. – Это какая-то ерунда! Да мы никогда не дадим добро на закупку этих хреновых устройств. Не говоря уж о том, что их нужно специально приспосабливать к системе, а на это уйдет вечность...

– Речь идет не о покупке. Их можно сделать самим.

– Сделать? Как?..

– А вот смотрите, – говорю я, поднимая стопку карточек. – Это проще простого. Вот карточка по каждой позиции. Каждая карточка имеет внизу двенадцать прорезей, по прорези на позицию. Начиная слева, все прорези на одном уровне, кроме одной, которая ниже других. В следующем ряду то же самое, и в следующем, и так до конца. В каждом ряду одиннадцать прорезей одинаковых, а одна ниже других. – Я взял карандаш и просунул его в первый ряд прорезей. – Это позиция 1, – объясняю и поднимаю карандаш. И карточка позиции 1 поднимается, а остальные остаются на своих местах. То же проделываю с другими рядами. – Все, что нам нужно – это каталожный ящик со скользящим под ним рычагом. Все удовольствие – пара долларов.

– Дай-ка попробовать, – говорит Болдуин, хватает карандаш и двигает его взад-вперед по прорезям. – Чтоб мне провалиться. Классно!

Мун кашлянул.

– Но здесь всего несколько карточек. А две-три тысячи? Ни черта не выйдет!

– Почему не выйдет? – заводится Болдуин.

– Не выйдет, и все.

– Похоже, мы ходили в разные школы, – говорит Болдуин.

И смотрит то на меня, то на Муна.

– Эй, ребята, между вами что, кошка пробежала?

– С чего вы взяли? – отнекивается Мун:

– Какие там кошки, – поддержал его я.

– Послушайте, ребята, мы рады, что вы у нас, но счеты сводить будьте любезны за забором! Понятно? Теперь так Мун. Нужно сделать эти самые стержни.

И только мы его и видели. Мы с Муном не разговаривали до конца рабочего дня. Вся эта история мне была противна. Он по-человечески принял меня здесь, когда я так нуждался в поддержке. У меня было такое чувство, что это я загнал его на крайнюю позицию, откуда ему было не выбраться.

Мардж сидела на ступеньке, ведущей к дорожке (почти все дома в Сан-Диего на террасах). Я подумал, сколько времени потребовалось ей, чтобы добраться до этой ступени. Сначала она, должно быть, стояла в дверях, затем на крыльце, затем села на ступеньки крыльца. А теперь вот на последней ступеньке, ведущей на улицу.

Я быстро попрощался с Гроссом и захлопнул дверцу, пока Мардж поднималась. На какое-то мгновение мы походили на двух идущих навстречу людей, которые никак не могут разминуться. Я говорю – походили, потому что прекрасно знал, куда нацелилась Мардж, и сознательно преградил ей дорогу. Она приподнялась на цыпочки и из-за моего плеча смотрела, как, сердито взревев, отъехала машина Гросса.

– Послушай, Джимми! – крикнула она, топнув ногой и закатив глаза. – Почему ты так всегда ведешь себя?

Я понимал: она злится, что ее провели. Она нарядилась во все зеленое: спортивное пальто из твида цвета зеленых листьев, брюки цвета морской волны, зеленые носки и полуботинки из змеиной кожи, не меньше двадцати двух с половиной долларов пара. Я знал, сколько они стоили, потому что Уолтер написал ей свою последнюю записку на обратной стороне счета, и она показала и нам. Волосы у нее были только что покрашены. Кожи на лице не было видно под слоем крема и румян. На такую работу ушло добрых шесть часов.

Я ответил встречным вопросом:

– Ты куда-то собралась?

Она так вся и вспыхнула:

– А то как же. Мы все собрались. Фрэнки плохо себя чувствует, а маме надо присмотреть за детьми. А ты, я и Роберта могли бы куда-нибудь сходить, а может, ты бы пригласил кого-нибудь за компанию. Ну, Джимми, в какое-нибудь недорогое местечко. «У Эйба Лаймана» на Пасифик-сквер всего-то ничего – по два с половиной доллара, а нам и нужно-то по коктейлю или...

– Боюсь, Мардж, мы даже это себе не можем позволить, – говорю я ей. – Придумаем что-нибудь в субботу.

– Но это обойдется в сущую ерунду, Джимми, дорогой. А ты сказал...

– Мне еще надо кончить рассказ. Ты же знаешь, что его надо доделать.

– Ну ладно, – говорит она. – В субботу так в субботу. Но это правда. Ты обещаешь?

– Обещаю, – говорю, чтоб только отвязаться.

– А сейчас можно мне сходить в аптеку и выпить стаканчик колы? И сигареты у меня все вышли...

Я отдал ей всю мелочь, что была в кармане; она тщательно, хотя и не очень точно, пересчитала и ссыпала в платок.

– Так не забудь, Джимми. Отдам, как только что-нибудь получу.

И пошла было дальше.

– Минутку, детка, – остановил ее я. – Почему бы тебе не сходить попозже, скажем после обеда? – А почему не сейчас? – Да нет, можешь, конечно, и сейчас. Но, видишь ли, – я даже не знал, как толком объяснить ей, – там сейчас Шеннон, а она... тебе самой может не понравиться. Ну, что придется приглядеть за ней, понимаешь.

– Ах вон оно что. Я, пожалуй, схожу потом.

Мы стали подниматься по ступенькам вместе.

– И сделай мне еще одно одолжение, детка. Не ходи больше к соседям звонить.

– А что тут такого, Джимми?

– Потому что им известно, что у нас есть телефон. А этот парень работает на заводе. Не стоит, чтоб попусту языки чесали. Так что, прошу тебя, не ходи к ним больше.

– Хорошо. Что мне остается делать, – сказала она с несчастным видом и отправилась на кухню.

А я пошел в спальню. Роберта изучала пару чулок.

– Придется тебе раскошелиться и купить мне пару новых чулок, – говорит она. – Я повесила их в ванной, а кто-то взял да вымазал их тушью для ресниц.

– Ладно, – говорю.

– Ума не приложу, кому это надо было.

– Ладно, попрошу ее быть повнимательнее.

– Что ты, Джимми, не вздумай говорить ей что-нибудь. Толку никакого, а она, как-никак, твоя сестра.

– Так какого черта говорить об этом? Сначала хочешь, чтоб я что-нибудь сделал, а потом...

– Но она же твоя сестра, Джимми.

Вошла мама:

– Джимми, что ты такое сказал Мардж?

– Чего я ей такое сказал? Попросил не ходить сейчас в аптеку и не звонить от соседей, вот что сказал.

– Хватит. Ноги моей здесь не будет, – говорит мама. – Собираюсь и уезжаю сегодня же. Я готова тащить на себе воз работы, терпеть весь этот шум и гам, молчать, когда меня заклевывают, стоит мне открыть рот, но я не в силах перенести, как ты терзаешь Мардж. Я...

Я пошел в ванную и пустил на всю душ. Фрэнки распахивает дверь:

– Ах, это ты здесь!

– Да нет, – говорю. – Это мой дух, готовый в полет. Мой дух прозрел и готов рвать когти.

Фрэнки хихикает:

– Что опять там с Мардж?

– Ты что, Мардж не знаешь? С ней всегда одно и то же.

– Не дави ты на нее, Джимми. Ты же сам знаешь, она этого не выдержит.

– Ладно, ладно. Забудем все это.

– Я сегодня звонила в компанию по ссудам. Можешь получить у них деньги.

– Ты маме не говорила? Она устроила Муну такую сладкую жизнь, только от этого еще хуже.

– Да нет, не говорила. Как думаешь, сегодня закончишь рассказ?

– Надеюсь.

– Как Роберта ко всему этому относится, Джимми? Очень расстроена? Ты же знаешь, я тебе все отдам, как только смогу...

– А что Роберта, – отвечаю я и совсем не кривлю душой. – Вовсе она не злится, а даже, наоборот, чертовски рада.

Фрэнки так и уставилась на меня:

– Что ты несешь?

– Сама пошевели мозгами. Ты думаешь, на тебе и твоих грехах свет клином сошелся? А теперь вали, я хочу в ванную.

Ванну я, как мне кажется, так и не принял. Пустил душ и разделся.

Словом, сомневаюсь, чтоб я залез под душ. Геморрой мой совсем расшалился, и я забрался на стул и пытался рассмотреть собственную задницу в зеркало. Потом... потом вроде оделся и вышел. Не помню также, ужинал ли я, хотя, скорее всего, ужинал. Помню только, что, когда пришел в спальню, чтобы сесть за машинку, у меня было такое ощущение, будто я объелся. Не думал, что я доживу до того момента, когда в нашем доме кто-нибудь научится хотя бы мысленно изолироваться от других, но вот, по-видимому, я на это сподобился.

К половине девятого страница в машинке была под номером восемнадцать, а к концу – тридцать; я вынул лист из машинки, сунул под кипу уже готовых и взял бандерольные конверты для рукописей. Мне даже просмотреть ее не хотелось. Что толку, все равно переписывать я не мог. Это, вероятно, тот тип привередничанья, которое заставляет некоторых преступников пользоваться только один раз орудием грабежа.