Все кошки смертны, или Неодолимое желание - Сергей Устинов

Тут снова возникает второй голос.

― Черт! ― погромыхивает он, явственно сдерживая отрицательные эмоции. ― Черт, ерунда какая-то. Любили друг друга, зачем тогда умирать?

― Погодите, ― отмахивается первый голос с досадой. ― Примитивные подходы здесь не годятся: обстоятельства бывают самые разные. ― И в подтверждение режет следующим вопросом:

― Он был женат?

― Да…

― Видите! ― торжествующе ― за кадр. И участливо ― Светке: ― Он был намного тебя старше?

― Да…

― А чем он занимался?

― Убивал меня…

За мерцающим экраном, на котором сгорбилась неподвижная фигура девушки, возникает не пауза даже, а долгая тишина. Первым срывается вопросом нетерпеливо рокочущий голос, и я наконец признаю в нем моего нового друга и клиента Петра Борисыча Панича:

― За что убивал-то?

― Любил…

― Кого? Тебя?

― Меня…

― Убивал, потому что любил?

— Да!

После чего в глубине заэкранья возникает короткая, но бурная перепалка.

― Бред! Бред! ― горячится Панич. ― Она просто бредит ― и все!

Ему возражают сдержанно, но твердо:

― Па-а-прошу больше не вмешиваться! Мы с вами в медучреждении!

― Как не вмешиваться?! Как ― не вмешиваться? Вы ее что, не можете привести в адекватное состояние?

― Адекватное состояние? ― это уже говорится с нескрываемой язвительностью. ― Она больна! Душевно больна. Вы вообще представляете, что такое ― душевнобольной? Ее вчера из петли вынули! То, что вы видите, это и есть, к вашему сведению, адекватное состояние! Адекватное заболеванию, ясно?

― Ну тогда… Тогда… Я ничего не понимаю… ― Панич растерян.

А его оппонент стремительно занимает господствующие высоты:

― Зато я понимаю. Продолжим. Света, а как его звали?

― Кого?

― Того, который тебя любил? И э… убивал?

― Не знаю…

― Бред, я же говорю ― бред! ― сквозь сжатые эу-бы выпихивает из себя невидимый миру Панич. — Лучше сразу спросите ее про Марту. И если она ничего…

― Успокойтесь, ― обрывают его. ― Я же просил вас не вмешиваться! ― И вновь к Светке: ― Он что, не называл своего имени?

Молчание.

Но пытливый ум психиатра не знает покоя.

― Он назывался не своим именем?

― Да.

― Каким? ― в голосе заметно скромное торжество профессионала.

― Разными…

― К чертовой матери! ― уже не говорит, а шипит откуда-то из-за правой нижней рамки экрана Панич. ― Вы что, не видите, какую околесицу она несет? Спрашивайте про Марту!

― Хорошо. ― Доктор выкидывает белый флаг. — Хорошо. Как пожелаете. Ты в Москве жила одна?

― Одна…

― А разве не с Мартой?

― С Мартой…

― Так одна или с Мартой?

― Одна… С Мартой…

― А чем занималась Марта?

― Она умирала…

Остальные записанные на пленку беседы почти ничего к сказанному не прибавляли. Дополнительно из них можно было узнать разве что Светкина подруга Марта тоже любила. И тоже была любима. Человеком без имени, а вернее, с разными именами, основное занятие которого состояло в том, чтобы убивать Марту.

Здесь круг замыкался.

Я был безусловно согласен с Паничем: все это выглядело полнейшим бредом, причем в самом что ни на есть прямом смысле. Но нельзя было не согласиться и с психиатром: поскольку Марта и Светка начинали свою московскую карьеру с помощью Нинель и ее благонравного отчима, в дебрях этого бреда могла таиться отгадка многих мудреных загадок. Вот только дебри покуда выглядели непролазными.

Кроме записи разговора с Михеевой на флэшке имелся еще какой-то файл. Я ткнул мышкой. В нем тоже хранилась видеозапись. Прокрутив ее в ускоренном темпе, я догадался, что это фрагмент школьного самодеятельного спектакля, относящегося еще к идиллическому периоду жизни Марты. У них под рукой не оказалось другой флэшки, и разговор со Светкой записали туда же. Фрагмент занимал всего несколько минут, самый конец представления. Я вернулся в начало, решив просмотреть и его: по крайней мере двое фигурантов моего расследования присутствовали там крупным планом.

Декорация выглядела вполне условно: угол дома с крыльцом, размытые контуры деревьев. На авансцене, тесно прижавшись друг к другу, стояли три девушки в длинных платьях. Одна была мне не знакома, а в двух других я опознал Марту и Светку Михееву. Светка, на мой вкус, играла не слишком талантливо: текст произносила с избыточным завыванием, жеманно заламывая руки. Но текст меня и не волновал ― только лица. Я прикинул, что отсюда можно будет распечатать несколько фотографий девчонок в разных ракурсах, и надо не забыть дать соответствующее указание Прокопчику. Палец уже тянулся к кнопке, выключающей компьютер, когда до меня стали доходить произносимые со сцены слова, и я остановился.

― Они уходят от нас, ― нараспев говорила Светка, ― один ушел совсем, совсем навсегда, мы останемся одни, чтобы начать нашу жизнь снова. Надо жить… Надо жить…

Господи, о ком она?! Опять об этих, что ли, которые любили, убивали и уходили? На какое-то мгновение мне показалось, что передо мной тоже кусок допроса в психбольнице. Меня пробрал озноб. А тут еще третья, незнакомая мне девушка, бросилась в объятия молча стоящей рядом Марты и возвестила высоким прерывающимся голосом:

― Придет время, все узнают, зачем все это, для чего эти страдания, никаких не будет тайн, а пока надо жить… надо работать, только работать!

У меня вспотел лоб, плечи покрылись мурашками. Я уже не слышал половину произносимого текста, лихорадочно пытаясь понять. О каких таких страданиях речь?! Это ведь давняя запись, еще пензенского периода! А тут и Марта, наконец, зашевелилась, обняла за плечи своих товарок и заговорила, глядя прямо в объектив камеры. Я включил сознание на ее словах:

― Будем жить! Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем… Если бы знать, если бы знать!

Как-то враз отлегло от сердца: да это же Чехов, «Три сестры»! Я узнал пьесу по этой последней классической фразе ― даже фильм такой есть: «Если бы знать». Марта на сцене еще раз повторила свое сакраментальное «Если бы знать, если бы знать!», и дали занавес.

Какой же я кретин, думалось с облегчением. Ну надо ― классика испугался! Но с другой стороны — бывают же совпадения… Спятившая Светка Михеева говорит: «Они уходят от нас, один ушел совсем, совсем навсегда, мы останемся одни, чтобы начать нашу жизнь снова. Надо жить… Надо жить…» А потерявшаяся неведомо где Марта практически пророчествует: «Еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем…»

Как говорится, вот вам искусство, а вот вам жизнь ― и поди их разбери.

Но надо было возвращаться к работе. Итак, что у нас в активе?

Светка и Марта жили в Москве, мечтали стать то ли актрисами, то ли топ-моделями, а пока что занимались тем, что «умирали».

У них были возлюбленные с разными именами, главное дело которых состояло в том, что они своих любимых «убивали».

Убивали ― но не убили.

А те умирали ― да не умерли.

(Хотя на сто процентов это можно утверждать только в отношении Михеевой. Марта не выходит на связь уже две недели, что наводит на нехорошие предположения.)

Что же все это означает?

Какая-то невинная игра, столь ужасным образом трансформированная больным мозгом?

Или некий единичный случай на фоне психического растройства стал своего рода фобией? Случай, поразивший впечатлительную девицу настолько, что оказался больной головой возведен в ранг бесконечно повторяющегося явления…

А что, вполне возможно! Как рабочая версия.

Я поймал себя на том, что все время помимо воли хочу найти Светкиной болезни какое-нибудь рациональное объяснение. Даже не столько рациональное, сколько трактующее все происходящее на привычном, бытовом уровне. Но ведь Марта-то пропала! Но ведь Светка-то спятила! Почему я все время механически выношу эти факты за скобки? Упорно отделяю их от бреда Михеевой?

Комплекс Мити Карамазова, как сказал бы Костя Шурпин, замечательный писатель и большой знаток всяких умных и ненужных сведений. Механизм подавления отрицательных эмоций.

Но если за всем этим стоит что-то действительно серьезное и страшное, надо немедленно прекратить ломать себе голову бесплодными размышлениями. Чтобы не поддаться соблазнительной очевидности ложных выводов. Все кошки смертны, Светка Михеева смертна, следовательно…

А заняться нужно тем, что составляет суть и основу моей профессии: сбором информации. Которая одна только и может пролить свет на всю эту несусветицу. Тем паче что я уже катил по брусчатому настилу Пресни к ожидающему меня со своими сногсшибательными новостями Прокопчику.

14

Вечер давно накрыл город душным плотным одеялом, но величественный силуэт своего помощника я и в темноте увидел сразу. Он стоял возле машины, опираясь на костыли, и сурово вглядывался куда-то в даль.