Голыми глазами (сборник) - Алексей Алёхин

Миновав поля и туманный канал, по которому два крестьянских харона, упираясь в дно бамбуковыми шестами, толкали от берега к берегу паром, мы погрузились в геологическую эру ласковых местных начальников в круглых очочках, бессловесных глазеющих аборигенов, в чьи земли закатил автобус с диковинными визитерами, и бесчисленных тостов за парадными ужинами в двадцать-тридцать перемен.

Кухня, признаюсь, дивная. Лишь изредка выносят вовсе несъедобные блюда, но их с особым аппетитом поглощают здешние. Я наловчился управляться с палочками и легко вылавливаю из общего блюда желаемые куски.

Целый день нас таскали по фабрикам, зато второй мы провели на озере Баянлинь.

Это бескрайняя водная страна, поросшая осокой, тростником и лотосами.

В зарослях прорублены каналы, по которым озерные жители гонят из конца в конец квадратные лодки, похожие на большие полые пресс-папье. Они нагружены корзинами яблок и овощей, мешками с мукой, кипами тростника, сетками с рыбой и улитками. В иных путешествуют целые семьи с детьми и старухами, с брошенным поперек лодки ржавым велосипедом.

На темных водяных полянах покачиваются белые четки поплавков, и рыбаки забрасывают и выбирают сети, промышляя рыбешку.

В зарослях шуршат сборщики водяных семян.

Спят на якорях лодки-шалаши с круглыми циновочными крышами. Призывно трепещут голубые, желтые, красные флажки на высоких бамбуковых шестах. Ими утыканы плавучие харчевни: плетеный навес на плоту, котел с дымящимся варевом, пара столов.

Жизнь на воде, поросшие осокой дороги озерной жизни.

Гребут по ним стоя на корме, точно идут тяжелой, размеренной походкой. Ворочая непомерно длинными, скрещенными на уровне груди веслами в веревочных уключинах, гребец то почти ложится на них, показывая светлые ступни, то выпрямляется и на миг замирает перевести дух.

Соломенный конус шляпы на сгорбленном водяном старике все качается маятником, толкая лодку вперед, а старуха на носу все вяжет и вяжет что-то разноцветное, и кажется, что плывут они из вечности в вечность, состарившись в бесконечной дороге, да так оно и есть.

Местами озерный шлях заводит в протоки меж островов, где лепятся друг к дружке лачуги нищей Венеции с гирляндами сохнущих рыболовных снастей и вытащенными на берег лодками.

На одиноком островке раскинулся крошечный базар, и оттуда продавцы черных крабов, угрей, креветок и черепах зазывают проплывающих мимо. В котлах стынут груды мелкой жареной рыбы. Кучками сложены на весах треугольные семена каких-то водяных растений. На ящиках разложены связки плодов лотоса, похожих на председательские колокольчики.

И опять заросшие озерные пути.

Плоская вода.

Бамбуковые вешки с флажками вдоль мелкого фарватера.

Одинокие раскачивающиеся фигурки гребцов в просторных рубахах.

Письмо третье,

На Тайшань, священную гору китайцев, следует восходить пешком.

Представь колеблющуюся по склону, сложенную из серых слоистых плит, бесконечную, как жизнь, лестницу.

По ней, говорят, поднялись на вершину и провели там ночь семьдесят, не то восемьдесят императоров разных династий.

И теперь по ее окаменевшим клавишам терпеливо карабкаются на небо миллионы паломников. Их утомительный пеший труд вознагражден возможностью посетить рассеянные по сторонам храмы, обители и беседки с чудесными видами, прочесть выбитую на скале стихотворную строку или, присев у водопада, открыть коробочку с дорожным припасом. Наконец, просто слышать шорох своих ступающих по лестнице ног и постукивание посоха.

Мы всего этого были лишены: нас вознесла почти на самый верх новопостроенная канатка. В утешение я только смог купить за юань черную паломничью палку из гнутого бамбука.

Впрочем, и усыпанная храмами вершина с видом на четыре стороны света достаточное вознаграждение.

Представь, она почти вся застроена, и на ней гуляет скорее ярмарочный, чем благочестивый дух. Могу вообразить изумление путника, в молчаливом упорстве взбиравшегося все дальше и дальше от умолкшей глубоко внизу суетной жизни и вдруг попавшего на этот горний фестиваль.

У тайшанских монастырей вполне земной вид. Сушится на веревках белье. Поднимаются дымки кухонь. Одетые по-домашнему женщины помешивают еду в котлах под открытым небом. Целые улицы заполонили расписанные в храмовом стиле пестрые ресторанчики и лавки с жевательной резинкой, пленкой «кодак», буддийскими амулетами и прочим туристическим товаром.

А в оседлавшем макушку храме утомленный паломник может хлебнуть пивка или кока-колы с вознесенного над облаками лотка.

Вдобавок мы угодили прямиком к оргазму спортивного мероприятия. Мокрые, бегущие от самого подножья энтузиасты один за другим, карабкаясь уже на четвереньках, достигали финиша под одобрительные возгласы в мегафон и аплодисменты.

Гремела музыка. Трепетали разноцветные флаги.

Толпы паломничающих туристов, беспрестанно фотографируясь, толклись навстречу друг другу по каменным лестницам.

Под прилепившимся к монастырской стене полотняным навесом какие-то полуголые рабочие хлебали, сидя на корточках, водянистую похлебку.

А вокруг, сколько хватало зрения, убегали безмолвные, поросшие лесом отроги священных гор с блестками водопадов, серыми скалами круч и синеющими на дне долины полями.

Места эти, любезный мой друг, родина почитаемого китайцами древнего мудреца Кун Цзы, в наших краях известного под именем Конфуция.

Как я понимаю, он был вполне эпикуреец, хотя и жил за тысячи ли и за пару веков до своего средиземноморского собрата.

Поскольку Китай уже и тогда был Китаем, мудрец помимо прочего дал ученикам трезвый совет: знать свой шесток.

Столь рассудительное замечание сыграло с учением славную шутку.

Метившие в императоры царьки, только строившие иерархию, а следом и императоры, двумя руками ухватились за водворяющий порядок тезис. Он был поставлен во главу угла. Учение хорошенько отредактировали, переписали набело и на долгие века возвели в ранг государственной идеологии. Сам же неудавшийся смотритель хлебных лавок подвергся официальному обожествлению. Повозка, в которой он странствовал, увековечена в бронзе и стала символом его родного городка Цюйфу, да и всего края. На месте беседки, где он имел обыкновение рассуждать с учениками за пахучим гаоляновым винцом, настоянным по собственному рецепту, отгрохали храмище. Множество их учинили и по всей стране.

Каждый последующий император присочинял покойнику новый титул и почитал долгом наведаться на его славную родину.

По сему случаю поперек дорожки к храму возводили очередные парадные врата в резьбе и позолоте, отпираемые лишь по прибытии высочайших особ и не иначе как под гром многократного салюта. В иные дни их просто обходят стороной, ибо стоят они сами по себе, вроде триумфальных арок.

Таких ворот набралось уже больше десятка. Они расставлены друг за дружкой по всему двору наподобие раскрашенных кулис, усиливая сходство с оперной сценой.

Вообще, ворота – излюбленное китайское украшение. В великом множестве, переливаясь красками на солнце, они громоздятся в самых неожиданных местах. Не только перед дворцами и храмами, но и возле учреждений, на базарах, в парках культуры и отдыха, в гостиницах и детских садах и просто поперек улиц. Китай можно бы назвать Страной Тысячи Ворот, но это сильное преуменьшение.

Помимо таких украшений императоры привозили в подарок Конфуцию многотонные каменные стелы с изречениями. Обычно начертанными собственной высочайшей рукой, а после выбитыми искусным гравером.

Даже одна из последних императриц, всего-то знавшая пару иероглифов – «шоу» (долголетие) и «фу» (счастье), – преподнесла камень с первым из них, исполненным в натуральный человеческий рост.

Частенько такие стелы стоят торчком на спинах симпатичных мраморных черепах с львиными мордами и размером с легкий танк. Ради пущей сохранности над черепахой с ее поклажей возводят павильончик под черепичной крышей. Их тут, в два ряда, целая улица.

Благодатный поток щедро пролился и на потомков «учителя Куна», поучавшего за связку сушеного мяса в семестр. Все они, один за другим, получали высшие титулы и немыслимые привилегии, вроде права верхом въезжать в императорский дворец.

Почти всякий «прямой потомок» очередной генерации строил себе и женам новые хоромы позади прежних, благодаря чему их родовое гнездо сделалось подобием лабиринта. Многие вещицы из обихода сохранились и составили чудесный музей. Особенно хороши посуда и мебель – предтеча стиля модерн, отсюда и украденного.

Счет потомкам ведется по сей день и достигает что-то около сотни поколений. Последние благоразумно обитают на Тайване.