Регент - Филипп Эрланже

Свободомыслие набирало силу. «Каждый волен теперь выносить суждения о книгах, правительстве и религии», — с горечью замечала в 1713 году мадам де Ментенон. Что же до нравов, то волна вседозволенности захлестнула страну сразу после войны.

Этот изменившийся мир еще должен был утвердиться. Погребальный звон по старому монарху был ему сигналом. И новый миропорядок, нетерпеливый, уверенный в своих силах, мощный, как прорвавший запруду ручей, заявил о себе.

Герцоги и пэры, не замечавшие очевидного, считали, что они перенеслись в прошлое, одержав победу феодальную, за которую их семьи бились веками. Боясь настроить против себя парламент, регент не обязал председателя парламента приветствовать грандов, но не мог отказать аристократии в реформе, которой так добивался герцог Бургундский: государственные секретари были упразднены и заменены советниками. Плану этому все придавали некое мистическое значение, и Филипп, принимая его, лишь пошел навстречу общественному мнению.

В королевском обращении 15 сентября устанавливался новый государственный порядок. На вершине пирамиды был Совет по регентству, во главе которого стоял герцог Орлеанский, а в его отсутствие — герцог Бурбонский. В Совет входило двенадцать человек.

Несмотря на поражение бывшей придворной партии, каждый из ее руководителей лично сохранял в своих руках столько власти, что Филипп не хотел утверждать все назначения Людовика XIV. За овальный стол, где решались судьбы государства, усаживались герцог Бурбонский, герцог Менский, граф Тулузский, канцлер Вуазан, Вильруа, Торси, получивший вместо утраченного министерского поста должность суперинтенданта почты, и бесполезный Таллар, которого его величество оставил только по доброте душевной.

К этому враждебно настроенному собранию герцог Орлеанский хотел присоединить трех своих сторонников, но, к сожалению, руководствовался при этом не разумом, а чувствами. Он остановился на Сен-Симоне, на епископе города Тур Шавиньи и на Безоне, относившемся к герцогу Менскому с восхищением. Таким образом, среди собиравшихся на эти советы не было ни одного человека, способного поддержать политику регента.

Назначения на ведущие государственные посты, сделанные Филиппом, нельзя назвать удачными, но было бы несправедливо упрекать его в этом: двойственное положение, в котором он оказался, заставляло его руководить людьми, «достоинства» которых не позволяли отстранить их. Кроме коммерции, департамента разночинцев, на всех государственных должностях аристократия сменила выходцев из буржуазии, назначенных Людовиком XIV. Среди толпы вновь назначенных выделялось несколько человек: прекрасный юрисконсульт и очень порядочный Дагессо, человек твердых принципов, но склонный к излишнему формализму; Амело, администратор, которому не было равных; Торси, который так и не утешился после потери поста министра иностранных дел и был полон решимости продолжать самостоятельно это занятие; и герцог де Ноай.

Людовик XIV уважал и любил этого человека настолько, что доверил ему свои «размышления о ремесле короля», которые герцог должен был вручить Людовику XV в 1743 году.

У Ноайя было множество идей, весьма своеобразных, живой ум, необыкновенная энергия и редкий дар приспособления, а также вкус к трудам ради общественного блага. Его самый большой недостаток вытекал из его достоинств — это было желание охватить необъятное: дела военные и финансовые, внутреннюю политику, дипломатию, религиозные проблемы… Поэтому он был, прежде всего, общественным деятелем, превосходным дилетантом. Противники упрекали его в том, что он слишком часто прикладывается к бутылке.

И где-то в стороне мелькал внушительный парик грозного человека — лейтенанта полиции д’Аржансона.

За две недели абсолютная монархия Людовика XIV превратилась в патрицианскую республику, где процветали предубеждения, разделение на группировки и скрытая вражда. Огромный министерский аппарат работал с перебоями: сложные проблемы этикета постоянно тормозили его движение. Дабы сгладить неопытность герцогов, регент ввел в советы магистров, интендантов, служивших при Людовике XIV. Между этими опытными людьми и аристократами, неопытность которых не уступала их надменности, все время вспыхивали ссоры.

Постоянно возникали и другие осложнения. Кардинал де Ноай, стоявший во главе церкви, требовал признания своего главенства над герцогами, которые категорически возражали. Виллар не мог разобрать собственного почерка. Маршал д’Эстре говорил так неразборчиво, что мог только загубить любое дело.

Умирает архиепископ Санса, член Совета по делам религии, и ни один прелат не соглашается занять это место, дабы не оказаться рядом с Биноном, чья образованность нисколько не компенсировала его низкого происхождения. Место остается некоторое время пустым, и тогда герцог Орлеанский, при всеобщем безразличии, вводит в Совет человека достаточно скромного, чтобы не придираться к Бинону — самого Дюбуа.

Так в шестьдесят лет терпеливый аббат начинает свою политическую карьеру.

Парижане распевали куплеты, гранды пыжились от гордости, магистры размахивали своими красными мантиями, а регент старался найти приемлемое равновесие.

Это было нелегко! Беспомощные министерства, враждебно настроенный народ, нищета, внешняя опасность, злопамятность иезуитов и Святого престола, угрозы со стороны Филиппа V, партия побочных детей, по-прежнему не потерявшая своего могущества и влияния на маленького короля, непокорный парламент, пошатнувшийся авторитет верховной власти — и с самых первых шагов повсюду заговоры, интриги, махинации.

Разделяй и властвуй, вспомнил Филипп старую максиму. Потомки не простили бы ему ошибки, потому что на него легла ответственность за странную ситуацию, сложившуюся в государстве.

Еще никогда Франция так не нуждалась в сильной власти. И никогда, со времен Католической лиги, власть эта не была столь слаба. Ведь герцог Орлеанский своей властью был обязан не праву, данному ему рождением, не праву, предоставленному Утрехтским миром, не распоряжениям последнего короля, а лишь желанию и воле определенной партии. Даже коалиции партий. Впервые человек, стоявший во главе королевства, должен был удовлетворять желания своих друзей, опасаться оппозиции, защищать свои убеждения от всей страны. Историк Мишле совершенно справедливо называет регента первым главой государства в современном смысле слова.

Монархия настолько ослабела, что подвергалось сомнению ее право на наследование. Кого считать наследником? Людовика XV, этого чахлого отпрыска семейства, члены которого, чуть что, умирали? Короля Испании — считали блюстители династической догмы. Герцога Орлеанского — возражали им те, кто опирался на условия Утрехтского мира.