Вечер на Кавказских водах в 1824 году - Александр Бестужев-Марлинский

– Они пошли на кладбище, – сказал таинственный человек, прильнувши к окну, – я вижу свет их фонаря, он мелькает вдали, подобно блуждающему огоньку над болотом.

– Это странно! – произнесли многие в один голос.

– Это удивительно! – сказал гвардейский капитан. – Я всегда знал полковника за человека, не верующего ни в какие сказки, а теперь, судя по его лицу и поступкам, он разделил испуг своего племянника, которому почудилось что-нибудь сверхъестественное.

– Заметили ли вы, – прибавил артиллерист, – что на плаще его виден отпечаток пяти пыльных перстов?

– Если б их было шесть, это было бы немного поудивительнее, – возразил гвардеец. – Что мудреного? Молодой человек споткнулся, оперся о пыльную могилу рукою и, поправляя плащ, отпечатал ее на мокром сукне.

– Гм, гм! – произнес сомнительно артиллерист, – но направление этой кисти не могло естественным образом принадлежать владельцу плаща: оно было вовсе наизворот.

Гвардеец молчал.

– Я вам говорил, – произнес тогда с торжествующим видом человек в зеленом сюртуке, – что в истории венгерца есть вещи, о которых, по словам Шекспира, и во сне не грезила ваша философия. Я должен прибавить вам, что ровно год тому назад, в этот самый час, его не стало. И что бы вы сказали, капитан, если б тень его, оставя прах могилы, встретила вас на кладбище в такую ночь?

– Я бы сказал, что это сущие басни, – отвечал капитан. – Как могут жители того света возвращаться на землю, когда все их органы истлели? Как могут они ходить, говорить, иметь вид человеческий?

– Я не отвергаю, чего не постигаю, – сказал артиллерист.

– А я так верю всему, чего не понимаю, – простодушно признался рязанский толстяк.

– Не боюсь, хотя и не понимаю! – грозно воскликнул усатый кавалерист.

– Не боюсь пи черта в человеческом образе, ни людей, начиненных всякою чертовщиною.

– Это можно испытать, – хладнокровно возразил таинственный человек. – В дальнем углу кладбища, направо, я видел сегодня мертвую голову, конечно вымытую дождем или выкопанную волками; тот, кто всех из нас бесстрашнее, пойдет и принесет этот череп сюда.

– Я готов! – сказал драгунский капитан и наклонился вперед, как птица, которая хочет слететь; однако ж не тронулся с места.

– Я иду! – произнес еще решительнее гвардеец, оперся о ручки кресел, чтоб встать… и положил ногу на ногу.

– Я бы пошел очень охотно, если б погода была получше, – проговорил антикварий с готическим носом, – а то в слякоть и в дождь – слуга покорный. Хорошо, если б это было еще за черепом какого-нибудь героя древности, – а то, я думаю, за пустой головою кубанского казака или чахлого водолея из России.

– Ни для живых, ни для мертвых! – возгласил толстяк, поглядывая на донышко стакана, как будто это мудрое изречение написано было на нем заглавными литерами. – Гей, малый! донского – полынкового.

– Эй, шампанского! – вскричал гвардеец, желая смыть и след прежнего разговора струями Эперне[13]. – Как можно, сосед, так много пить донского? Оно очень землисто.

– Родимая земля, родимая земля, – возразил толстяк помещик, разливая в стаканы благодатную влагу, и в это время он точь-в-точь похож был на погребковую вывеску, на которой Бахус, оседлав бочку, распенивает вино в кубки.

Но человек в зеленом сюртуке не дал им так дешево отделаться от испытания храбрости.

– Итак, никто не хочет идти за мертвою головою? – спросил он укорительным голосом и вместе с лукавою гримасою.

– Сам не хожу и других не прошу, – отвечал рязанский помещик. – Куда будет весело, если мертвецу вздумается пожаловать к нам за своею головою.

– Не бойтесь этого посещения, – возразил артиллерист, – теперь уже минула мода прогуливаться без головы, по крайней мере для покойников.

– Почему знать? – сказал сосед мой, адъютант, освежая усы в шампанской пене. – В этом случае только первый шаг труден.

– Проклятая рана! – произнес драгунский капитан, поправляя перевязку и морщась, будто от боли. – Если б не она, я принес бы этот череп на забаву компании. Кладбище для меня не страшнее бахчи с арбузами.

– Что касается до меня, – примолвил гвардеец, шаркая под столом ногами и задобривая всех бокалами, – мне не хочется покинуть столь приятного общества… особенно не дослушав до конца занимательный рассказ ваш о венгерце, – прибавил он, учтиво обращаясь к зеленому сфинксу.

– Окончание моего занимательного рассказа зависит от судьбы, – очень сухо отвечал повествователь.

– Неужели же вы не знаете, что увидел друг ваш в коридоре? – спросил с беспокойством нетерпения артиллерийский ремонтер.

– По крайней мере вы этого не узнаете, – хладнокровно отвечал таинственный человек.

– Но куда же делся тогда племянник полковника с привидением? – торопливо спросил тощий прокурор. – G таким вожатым он наверное добрался до клада.

– Вырытый клад? Привидение? Вы, видно, знаете более моего. Я ни слова не говорил о привидении, – отвечал сфинкс.

– Но, боже мой, что сталось по крайней мере с венгерским кадожем в час смерти? – вскричал москвич с видом отчаянного любопытства.

– Не мне разглашать исповедь кончины и похищать тайны могил, – ответствовал важно человек в зеленом сюртуке. – Племянник полковника живой человек, – он знает все лучше моего; спрашивайте, – я пожелаю вам полного успеха.

Жужжанье неудовольствия, как пылание сухого бурьяна, послышалось кругом всего стола. Возбужденное любопытство требовало какой-нибудь жертвы, и драгунский капитан решился удовлетворить его аппетиту рассказом.

– Я плохой краснобай, – сказал он, – тем более что в последние годы службы на Кавказе чаще слышу выстрелы и лучше понимаю конское ржание, чем людской говор; однако ж если господам не скучно будет выслушать приключение подобного же рода, с родным моим братом бывшее, то я чем богат, тем и рад.

Разумеется, приглашения и просьбы посыпались на него, как пудра. Пыхнув последний раз трубкою, он начал так, сквозь облако табачного дыма:

– Надобно предуведомить вас, господа, что брат мой человек прямой, благородный и без всяких предрассудков от природы и воспитания. Каждое слово его между всеми знакомыми ходило вернее билета на Амстердамский банк[14]; и до сих пор не могу я разгадать этого случая, но сомневаться в рассказе брата не имею никакого повода. Он вырос и стал отчаянным моряком на палубе английского корабля, потому что в его время русские гардемарины[15] посылались на британский флот учиться мореплаванию и порядку. По этой причине, быв уже впоследствии старым нашим лейтенантом, он имел многих знакомцев и друзей между англичанами, с которыми делил мичманские шалости на воде и на суше. Пять лет тому назад случилось фрегату, на котором брат мой командовал первою вахтою, сойтись с английскою корветтой в одном из больших норвежских портов. В числе экипажа этого практического судна, какой-то особенной постройки, нашел он кой-кого из ба-ловых своих приятелей, и, по обычаю, для поновления дружества, они съехали на берег, заказали славный обед в трактире, которым ограничиваются обыкновенно топографические исследования моряков, и бутылки пошли ходить кругом стола, между тем как бесконечные тосты в three times и three time three, то есть с троекратным и трижды троекратным «ура», передавали все краски вин посам и лицам собеседников. Брат мой был удалой весельчак и непобедимый питух – два достоинства, не оцененные в глазах каждого свободного англичанина. Прибавьте к этому, что он говаривал: «S'blood God damn my Soul» [16] или «stab my vitals!» [17] не хуже кембриджского профессора изящных наук, и вы не удивитесь, что британцы были от пего в восхищении. После тысячи и одного рассказа о кораблекрушениях, абордажах, призах и опасных плаваниях то под экватором, то среди ледяных гор полюсов моряки наши удостоили ступить на землю, и пошли вести о вечной войне флотских с таможнею, о славных трактирах и чудных красавицах, с описанием боевого крейсерства между подводными камнями этих архипелагов. Точно так же, как мы, беззаботно стучали они стаканами, точно так же, как у нас, упал и у них разговор на выходцев с того света. Все сознавались, что предрассудки младенчества, которые всасываем мы с молоком и воздухом, оставляют в нас едва ли не навсегда невольную боязнь, если не тайное верование к этим существам. Но одни, особенно шотландцы, уверяли и доказывали, что страх этот есть врожденное сознание в возможности таких явлений, чему приводили множество достоверных примеров и собственных опытов, между тем как другие утверждали, что все это или обман чувств, или бредни, достойные старух и ребят. Брат мой подвизался на стороне последних и шумел, как во время бури, не забывая заряжать себя мадерою и осыпая картечью клятв логику противников, – маневр, который почитается и между нашей братьи убедительнее сухих доводов.