Пушкин и императрица. Тайная любовь - Кира Викторова

Идеализация личности княгини Евдокии закончилась после смерти канонизацией ее в «святые Жены» Руси. Александр Казадаев в оде, написанной на день рождения Елизаветы Алексеевны – 13 января 1820 г., прямо сравнивает ее с женой Дмитрия Донского[12].

Не отмечалось в литературе и то обстоятельство, что аллегории лицейского стихотворения Пушкина «Роза» (1815?) целиком заимствованы из державинского стихотворения «К портрету императрицы Елизаветы Алексеевны» (1806):

Как лилия весной и роза среди летаВ уединении благоуханье льет,Так скромностью своей сердца к себе влечетУмом и красотой владычица полсвета.(Державин)

Сравним образ «Розы-Елены» 1815 г. – «Измен» и увяданье «Татьяны»: «Как Роза без росы живой, Татьяны побледнела младость…».

Дальнейшее развитие темы «Розы», которое можно назвать своеобразным «Романом о Розе», завершено в «Болдинскую осень» стихотворением «Не розу Пафосскую я ныне пою…» – открытием имени лицейской «Розы»: «Но розу блаженную, уже опаленную… Элизы моей» (3, 2, 862)[13].

Надо сказать, что имя «Элиза» и ее «увяданье» появилось в Российских журналах задолго до открытия имени «Розы» Пушкиным. В 1821 году в «Благонамеренном» № 21, ч. ХII, А. Норов в переводе стихотворения Паоло Лорри «Больной Элизе» использовал метафорические сочетания Державина и Пушкина таким образом: «Покрылись бледностью Элизы красоты Лишь лилии цветут где расцветали розы». Думается, что отсюда, со стихов А. Норова, ведет свое происхождение лирическое отступление в третьей главе «Онегина»: «Я знаю, дам хотят заставить Читать по-русски. Право страх! Могу ли их себе представить с «Благонамеренным» в руках! Я шлюсь на вас, мои поэты…». «Мои поэты» – это, прежде всех, В. Л. Пушкин («Голубка и бабочка», 1803 г.: «Элиза, милая! Пример перед тобой, Люби и будешь век довольна ты судьбой»), Н. Неведомский («Соловей», 1821 г.: «Элиза, милая! Один твой взор небесный Все красит для меня В сей жизни горькой, слезной»), Н. Олин («Стансы к Элизе», перев. В. Скотта: «Улыбку уст твоих небесную ловить»), и стихи Н. М. Карамзина:

Элиза! Прийми дар искренней любвиТвой ум, Твоя душа питаются прекраснымТы Ангел горестных, мать сирым и несчастнымЖивешь для счастия других… Итак живи![…] Не каждый ль день и час Ты дружеству милее,Достойнее святой Божественной любви… —

«Императрице Елизавете Алексеевне в день Ея рождения 13 генваря 1820 года при вручении Ей подарка».

Как видим, начиная с Державинских метафор портрета Елизаветы Алексеевны, включая оду Державина 1804 года: «Тихий нрав и, как приятный Луч, Елизаветин взор» – мадригалы «Братьев-рифмачей» единогласно воспевали «небесные черты» «милой Элизы».

Что же касается сравнения «Елизаветина взора» с «лучом», то в стихах 1826 года «Ответ X + У», то есть Василию и Федору Туманским, прославлявшим «восточные» черты М. Раевской-Волконской: «Она черкешенка собою Горит агат в ее глазах И кудри черною волною…» – Пушкин отвечает следующим портретом своей Музы:

Нет, не черкешенка Она.В долины Грузии от векаТакая дева не сошлаС высот угрюмого Казбека.Нет, не агат в глазах у нейНо все сокровища ВостокаНе стоят сладостных лучей(другой вариант: Не затемнят!)Ее полуденного ОКА! —

выделено с прописной буквы Пушкиным и поставлен знак восклицательный, купированный во всех печатных изданиях советской пушкинистикой.

Последние четыре стиха не только отрицают «агат» глаз Музы Пушкина, но прямо иллюстрируют мастерство Д. Евреинова, сумевшего передать в известном «Оке» Елизаветы Алексеевны на табакерке – даре Елизаветы Алексеевны своему секретарю Н. М. Лонгинову, знакомому Пушкина, – лучистое небо полдня. «Полуденное» еще и потому, что Елизавете Алексеевне в 1808 году, дате миниатюры, было 29 лет, то есть столько, сколько Пушкину в известных стихах «Онегина»: «Ужель мне скоро тридцать лет? Так, полдень мой настал…».

Я остановилась так подробно на аллегориях и эпитетах вышеназванных элегий и потому, что мотив «сладостной весны» исчезает из поэтического словаря Пушкина (ср. «Весной я болен…»). Более того, в элегии 1827 г. автографа Майкова, вошедшей в начало VII главы «Онегина», «пора цветов, пора любви…» – вызывает у поэта «тяжкое», «Тяжелое умиление»: «Как тяжко мне твое явленье, весна, весна, пора любви…».

Отчего произошло это качественное изменение?

Как известно, VII глава «Онегина» начата весной 1827 г. и закончена 4 ноября 1828 г. в Малинниках, крупной прописью Пушкина «ТОШНО ТАК», то есть в то время, когда писались песни «Полтавы» и «Посвящение». Рассмотрим первые строфы VII песни «Онегина» (ЛБ, 71, л. 2, 2 об.), первая строфа начинается с описания бурного воскресения природы:

Гонимы вешними лучамиС окрестных гор уже снега…И завершается первой песней соловья:

…и соловей Уж пел в безмолвии ночей.

Вторая строфа резко противопоставлена поэтике первой:

Как грустно мне твое явленье,Весна, весна! пора любви!Какое томное волненьеВ моей душе, в моей крови!..

Пушкин не продолжает далее. Его перо на свободной нижней части листа рисует странный «памятник»: на постаменте, абрис которого напоминает удлиненную секиру, – урна в форме «непреклонной лиры». На лире встрепенулась, глядя направо, голубка. Подобное изображение голубки мы видим на щите кроваво-красного полупетуха-полумедведя герба дома Романовых, несомненно знакомого Пушкину.

Возвратимся к весне 1827 г., к дубравам Михайловского:

С каким тяжелым умиленьемЯ наслаждаюсь дуновеньемВ лицо мне веющей весныНа лоне сельской тишины!Или мне чуждо наслажденье,И все, что радует, живит,Все, что ликует и блестит,Наводит скуку и томленьеНа душу мертвую певца…(6, 413–414)

Приведенные стихи написаны поверх рисунка крайне возбужденного коня с пустующим седлом, под копытами которого – ускользающая лента змеи. (ЛБ,74, л. 2.).

Эту же, «отредактированную» Пушкиным аллегорию памятника Петру I Фальконе – коня без всадника (то есть седло пустует, на престоле нет самодержца), отсылающую к 14 декабря, и «ожившую» змею мы встретим на полях рукописи «Тазита», ранее текста: «…в долине той изменой хладной убит наездник молодой…», в рукописи «Кавказского пленника»: «Помчался конь на крыльях огненной отваги…» (1821 г.), эту же змею Фальконе готовится разрубить «саблей Паскевича» Янычар – Амин-Оглу, то есть Пушкин – на полях стихотворения 1829 г. «Стамбул гяуры нынче славят, а завтра кованой пятой, как змия спящего, раздавят…». И та же лента змеи Фальконе готовится ужалить в ногу «Медного всадника» на плане глав «Онегина» (!). «Рукой Пушкина», с. 248, вкладка.)

Какие исторические ассоциации скрывают рисунки и какая важная сквозная тема заключена в графических примечаниях поэта, покажут дальнейшие главы исследования. А сейчас вернемся к поиску Пушкиным причины своего «тяжелого умиления».

Или, не радуясь возвратуПогибших осенью листов,Мы помним горькую утратуВнимая новый шум лесов…(6, 415)

О какой «горькой утрате» помнит поэт, «внимая новый шум лесов»? VII глава Онегина начата весной 1827 г. Значит, событие произошло весной 1826 г.

«…И соловей уж пел в безмолвии ночей…» Свою первую песнь соловей поет в первых числах мая… И это была не только личная утрата Пушкина, ибо поэт говорит: «мы».

Читаем автограф:

Быть может, в мысли нам приходитСредь поэтического снаИная, старая весна,И душу в трепет нам приводитМечтой о рощах, о луне…

И здесь, вспоминая лицейские рощи, «ручьи», «друзей» «пиры» – возникает волнующий поиск соименности, слов-синонимов, прорыв воспоминаний: «О Деве. О Той. О Первой. О Милой. О Незабвенной. О первой страсти. О Муке. О Деве Милой…» – которые завершаются венцом воспоминаний о Деве – ее сублимацией: «О вечно милой нам Жене». Что это означает?

Подобно известной молитве – «Богородице, Дево, радуйся, благословенно ты в Женах» – Пушкин величает «Девой и Женой» – «Государыню в Царском Селе» автобиографических Записок! Ср. образ Жены, которая смотрела за «школой» в терцинах в Болдинской осени:

В начале жизни школу помню я…Росли не ровно мы – за нами строгоЖена смотрела…Ясно, живо, речи, взоры той ЖеныВо мне глубоко запечатленыПриятным, сладким голосом бывалоЧитает иль беседует Она,Но я вникал в ее беседы малоМеня смущала строгая краса Ее чела, —

с признанием стихотворения 1826 года – года утраты Девы и Жены Лицея, – обращенным к «Богородице» – матери своей божественной любви:

Ты богоматерь, нет сомненья……Есть бог другой, земного круга,Им мучусь, им утешен я.Он весь в тебя. Ты мать Амура,Ты богородица моя!

Итак, «сумма идей» открывает нам, что речь идет о кончине «порфироносной вдовы» Елизаветы Алексеевны в Белёве 4 мая 1826 г., сердце которой было захоронено в стеле памятника во дворе дома братьев Дорофеевых…