Загадка жизни и тайна человека: поиски и заблуждения - Игорь Фролов

Теперь о работе с П.Н. Демичевым. В 1965 году я застал еще сравнительно молодого, энергичного, очень доброжелательного и по тем временам прогрессивного человека, стремившегося к обновлению духовной жизни, но, правда, уже озабоченного (после "беспокойного" Н.С. Хрущева) нестабильностью ситуации, подвергавшегося влиянию и давлению набиравших силу консерваторов и даже реставраторов дохрущевских времен. Однако до поры до времени все это было за пределами моего внимания, и я увлекся на первых порах открывающимися возможностями, чтобы сделать что-то полезное для науки, культуры, искусства. Уже чуть ли не в первый день моей работы я встретился (вместе с Ю.Ф. Карякиным) со знаменитым скульптором Э. Неизвестным и эти встречи стали регулярными. Мне удалось ему помочь в решении многих его вопросов — творческих и материальных. Много я старался (часто безуспешно) оказать содействие работе режиссера Ю. Любимова в театре на Таганке, художникам Л. Гудиашвили, Ю. Васильеву (это требует особого разговора), творчеством которых я был восхищен. Как и тогда, я придерживаюсь плюралистического подхода в культуре и искусстве, поэтому много интересовался и общался с такими художниками, как И. Глазунов, "классическими" реалистами (включая "социалистических"). На всю жизнь в памяти моей останется общение с поэтессой О. Берггольц, которой я стремился помогать в решении ее проблем, с другими поэтами, писателями, режиссерами.

Особые отношения у меня сложились с замечательным русским кинорежиссером Андреем Тарковским, творчество которого и сама его личность — яркая и неровная, исключительно глубокая, философская по своему складу, произвели на меня неизгладимое впечатление. Я бесконечно счастлив, что на известных этапах своей жизни сблизился с ним, смог творчески общаться и даже подружиться, встречаться семьями и пр.

Конечно, я стремился всячески помочь ему, а он в этом нуждался, так как его творчество — необычайно своеобразное, доступное порой лишь утонченным ценителям — встречало глубокое непонимание даже у его коллег, а тем более у тех, кто "руководил" искусством и от кого зависели госзаказы, выпуск и прокат фильмов. Я старался переубедить их, и это было связано вначале со знаменитым фильмом Тарковского "Страсти по Андрею" (впоследствии — "Андрей Рублев"), который после возникших запретов кинематографического начальства просматривали (мы добились этого) высшие партийные руководители, включая Л.И. Брежнева (он не досидел до конца фильма). Мне и работавшему тогда в ЦК Ф.Т. Ермашу (будущему руководителю Госкино) удалось убедить П.Н. Демичева и др. дать указание выпустить фильм на экран, что и было сделано.

Я тогда еще не был лично знаком с Андреем Тарковским, это произошло позднее, когда я уже и сам был "в опале". Конечно, это тоже придало новые оттенки нашему общению: в основном философски-содержательному, хотя мы много сопровождали этопростыми "застольями" с обычными русскими излияниями и пр. и пр. Но главное, и в это время я был часто на просмотрах того, что делал Андрей (необычной была его постановка "Гамлета" в театре Ленкома), он делился со мной замыслами нового своего фильма по "Бесам" Ф.М. Достоевского, который так и не был создан. Преодолевая омерзительное чувство унижения, я ходил и просил теперь уже во многом "другого" Ф.Т. Ермаша разрешить показ замечательного фильма А. Тарковского "Зеркало". Это удалось (наверное, в результате не только моих просьб, но я говорю о себе), и фильм пошел, правда, "вторым экраном". Что для меня было удивительно в то время (и об этом мне сказал также и Ф.Т. Ермаш, и я сам убедился на "великосветском" просмотре "Зеркала" в кинематографической и околокинематографической среде, куда меня пригласил Андрей), так это высокомерное, насмешливо-недоброжелательное и даже злобное отношение к фильму и самому Тарковскому, всему его творчеству его "коллег", "собратьев" по кино. Воистину, "нет пророка в своем отечестве", и камнями забрасывают тех, кем после смерти лицемерно "восхищаются". Но это к слову, поскольку сейчас много разговоров о том, что именно власть имущие, идеологи, и только они мешали по-настоящему развернуться творчеству Тарковского. Нет, тяжелый грех лежит на душе многих наших "интеллигентов", уже тогда ревниво и высокомерно относившихся ко всему подлинно русскому как бы это ни было талантливо! К сожалению, в последние годы жизни Андрея Тарковского наши встречи стали эпизодическими: моя судьба опять резко переменилась (об этом позже), я уехал на работу за границу. Потом и он также уехал, как оказалось навсегда… Последние фильмы Андрея "Ностальгия" и "Жертвоприношение" меня поразили своей философской глубинной силой, необычно выразительной формой, а его смерть я воспринял как трагическое "продолжение" этих фильмов: она потрясла меня и заставила вспомнить его по-новому, уже отрешенного от всего земного, понять по-настоящему величие трагического гения этого русского страдальца. Я поклонился его праху на кладбище под Парижем. При содействии Философского общества, где я президент, было создано международное общество Андрея Тарковского, и я принимал какое-то время участие в его работе. Да что уж теперь — того, что было, не воротишь…

Однако, возвращаюсь к другим воспоминаниям той поры моей жизни, деятельной и очень насыщенной событиями и встречами. Целую полосу в ней занимает все, что связано с обостренной в то время до предела борьбой между писателями, группировавшимися вокруг журналов "Новый мир" и "Октябрь". Все мои симпатии, естественно, были на стороне А. Твардовского, и я горжусь тем, что мне удалось хотя бы немного помочь возглавлявшемуся им "Новому миру". В частности, я, по крайней мере, "смягчил" удар по нему, и подготовленная с его критикой статья в "Правде" была по моему предложению не только смягчена, но обращена также и к журналу "Октябрь".

Я тяжело переживал то, что было затеяно против писателей Синявского и Даниэля — процесс и осуждение, — и, хотя все это шло помимо меня, я сделал для себя серьезные выводы относительно истинных целей происходивших процессов "стабилизации", что стало одной из причин моего ухода из ЦК в 1968 году. Я понял, что брежневско-сусловское руководство совершает крутой идеологический поворот, и оно бесконечно далеко от реализации тех идей, которыми я вдохновлялся в ту пору. Это определило и мое отношение к Л.И. Брежневу.

Надо сказать, что мои общения с ним никогда не были личными, но они сразу же после начала моей работы в ЦК приобрели негативный характер. Уже осенью 1965 года я передал на его имя записку, в которой обосновал необходимость интенсивного научно-технического прогресса в нашей стране, которую я подготовил еще в Праге и хотел опубликовать в "Правде". Он взял ее с собой в поездку в Монголию, но, как мне сказали, всю дорогу в поезде пел и веселился, а мою записку "оставил без внимания". К сожалению, "без внимания" остались во все годы правления Брежнева сами процессы научно-технического прогресса (в особенности развитие "высоких" технологии-микроэлектроники, информатики, биотехнологии и пр.). что существенно затормозило развитие нашей страны. И даже не состоялся при Брежневе и позже Пленум ЦК КПСС по НТП, который готовил появившийся в Москве М.С. Горбачев. " Что же касается П.Н. Демичева, то он старался ставить эти вопросы, и я много написал для него речей и докладов о роли науки и образования, через него мне удалось 'помочь ряду ученых — академикам П.К. Анохину, Б.Л. Астаурову, знаменитому ныне писателю и философу-логику А.А. Зиновьеву, с которым был близок в те годы (я способствовал тому, чтобы с него были сняты некоторые обвинения КГБ, из-за которых его не выпускали за границу, помог ему печататься, получить квартиру и пр.).