Вагина. История заблуждений - Йелто Дрент

В романе «Любовник леди Чаттерлей» Д. Г. Лоуренса лесник Меллорс объяснял леди Чаттерлей смысл английского слова cunt, а также рассказывал, что оно обозначает для него, в рамках его миропонимания. Леди Чаттерлей благодаря общению с лесником нашла не только новые ощущения, но и слова, чтобы их выразить. Лоуренс своей книгой хотел показать всему миру, что физическая любовь прекрасна, но надо сказать, что после первого небольшого тиража в частном издательстве его книга была бесчисленное количество раз переиздана лишь пиратским способом — как в Америке, так и в Европе. Британские издатели настаивали на публикации цензурированного варианта, с изъятыми «нежелательными» словами (вроде того же cunt), из-за чего в 1930 году автор предпочел выпустить в Париже собственное — авторское — издание. Полный текст романа вышел в известном издательстве «Пенгуин» в Англии лишь в 1960 году [22].

Вот соответствующий отрывок из этого романа:

Мужчина молча глядел на свою тяжелую неподвижную плоть. — Эй, парень, — сказал он, наконец, тихо. — Ты в своем праве. Можешь задирать голову, сколько хочешь. Ты сам по себе, я сам по себе, верно, Джон Томас? Вишь, выискался господин. Больно норовист, похлеще меня, и лишнего не лялякает. Ну что, Джон Томас? Хочешь ее? Хочешь свою леди Джейн? Опять ты меня задумал угробить. И еще улыбается! Ну, скажи ей: «Отворяйте ворота, к вам едет государь!» Ах, скромник, ах, негодник. Ласоньку он захотел. Ну, скажи леди Джейн: хочу твою ласоньку. Джон Томас и леди Джейн — чем не пара! [23]

Вот еще один пример:

— У тебя, вон, шахна твоя, ну до чего же сладка, разве нет? Лучше на целом свете не сыщешь. Как не захотеть такую… Как не пожелать…

— А что это — «шахна»? — спросила она.

— А то? Не знаешь разве? Ну, сластунья-то твоя! Вон, внизу-то — она! И все-все — в ней: и что мне достанется, как я в тебя войду, и что тебе достанется, пока я в тебе. Ну, манда-то, вся-сама…

— «Вся-сама», — поддразнила она его. — А то — «шахна», «сластунья»… «Манда» ведь такое же слово, что «отодрать»…

— Что ты, что ты! Отодрать — это так, просто само действие. Как у зверей. А шахна… то есть манда — это куда как больше! Это — ты вся, неужели не ясно? Ты же — не только зверь, так? Хоть и сама порой готова отодрать… Манда — это же вся твоя краса, милая ты моя! [24]

Тот факт, что самые колоритные слова надолго остались под запретом — видимо, связан с их использованием в бранных целях. И женские половые органы упоминались с этой целью не меньше, чем мужские. На мой взгляд, ругательные слова, имеющие отношение к женским органам, иногда даже грубее, чем мужские [25]. По-английски выражение «Don’t be such a prick» («Да не будь ты таким уродом!», prick — мужской член) звучит куда менее грубо и резко, чем «What a cunt you аге» («Ну и шахна же ты!»). В тех странах, где традиционно практикуют удаление клитора, самые страшные проклятья включают слово, обозначающее клитор… А египетские мусульмане-фундаменталисты называют белых туристов ругательным выражением «мать клитора» (правда, худшее оскорбление, какое существует в тех краях, — это назвать мужчину так: «сын необрезанной матери»…).

А вот Япония, наоборот, представляет собой исключение из правил. Там родители рано просвещают своих дочерей, рассказывая им, что у них есть «одаиджи-но-токоро», то есть «августейшее важное место». И мальчикам говорят, что у них имеется «одаиджи-но-моно», или «августейшая важная вещь». Для мальчиков в Японии используют еще стародавний синоним того же места: «очинчин» (что-то вроде «почтенный пись-пись»). В 1980-е годы японские феминистки, протестуя против неравноправия (поскольку для девочек аналогичного понятия не было), выступали за введение слова «вареме-чан» («драгоценная щелочка»). Правда, как и многие другие эмансипационные нововведения в различных языках, это слово так и не закрепилось в японском словоупотреблении.

Разумеется, для женских половых органов существует множество синонимов, причем некоторые из них имеют сугубо индивидуальный характер. Мои пациенты порой рассказывают мне, какими словами они в постели называют интимные органы друг у друга, и нередко это просто имена (помнится, одна пара просто называла их… «Джозеф» и «Джозефина»). В переложении «Тысячи и одной ночи» Пауля Роденко [26] поэтесса так бросает вызов своему возлюбленному: «С чувством такта и стилистическим изяществом опиши же то, что в силу своей беззащитной открытости возбуждает в тебе рыцарское желание заполнить его бурным потоком своих стихов». Возлюбленный ее, однако, приносит к ее ногам до того банальные образы (например, «сад наслаждений», «врата счастья», «тайная обитель»), что наша поэтесса способна отозваться о них лишь с презрением. Ей самой куда больше по сердцу такие сравнения, как «колыбель для младенца», «беспёрая птица», «кошка без усов», «кролик без ушек», «заколдованная туфелька», «клетка без прутьев и «бессловесный язык»…

Если Роденко вживается в женскую натуру, стремясь передать цветистые, неожиданные выражения, то Эрика Джонг [27] выводит на арену своего повествования мужчину, чтобы ее героиня, Фанни, которая лишь недавно стала причастной всевозможным смертным грехам, оказалась лицом к лицу со всем тем, что связано было теперь с ее именем. Ланселот, главарь банды, который скорее согласен согрешить с юнцом или с овечкой, нежели с нашей незадачливой Фанни, отличается еще и тем, что неплохо знаком не только с классической английской литературой, но и с уличной бранью…. Вот небольшая выборка из того, что в книге занимает более страницы: «божественное непроизносимое», «лучше-худшая часть» (как называл это поэт Джон Донн), «исповедальня», «третий глаз» (согласно Чосеру), «вырезка», «ящик», «шарманка», «крепость», «фонтан любви», «ножны», «гнездо снегиря», «дом у подножья холма», «кувшинчик для сливок», «королева впадин», «беззубый рот», «безымянное гнездышко». Из разряда ботанического пришли «персик», «розочка», «кормовые бобы», «фига» и «страстоцвет». Фанни слушает его в изумлении: «Поэтическое начало во мне ликовало, пусть женское при этом и было оскорблено…»

В начале XVI века недолгое время существовал придворный обычай воспевать все составляющие женской анатомии в так называемых «блазбнах» [28]. Поэты тогда восхваляли женщину во всех подробностях, с головы до ног, и в целом и в мельчайших частностях, причем поэтические произведения посвящались не только отдельным частям женского тела, но и ее голосу, уму, добродетели, а также грации и изяществу.

Орган, однако, вокруг которого все это вращалось, в «Книге блазонов женского тела» назывался con [29], он оказался единственным органом, который воспет сразу в трех блазонах, причем один был посвящен плодородному органу именно девственницы. Его написал Клод Шапюи (? — 1575), поэт и библиотекарь короля Франциска Первого (1494—1547), и в нем есть такие строки:

…и нет еще… пока что детская бороздка …о, мой восторг, мой нежный сад, в котором корни не пускал никто …красотка… с губками, что ярче киновари …лесистая, любимая ложбинка …с обводами мягчайшими холмов …что убраны в разгар сезона руном богатым, златовласым

[…]

Дела, и помыслы, и страсти — одним живем, одно лелеем: короновать тебя… молиться тебе, колена преклонив.

[…]

Желаю одного удела: служить тебе, чтоб быть как можно ближе — тебе, дарующей божественное счастье. [30]

Аналогичные восхваления раздавались и в последующие века. Федерико Феллини, создавая свой фильм о жизни Джакомо Казановы, попросил поэта Тонино Гуэрру, написавшего сценарий фильма «Амаркорд», сочинить для него стихотворение. Этот текст, к сожалению, не вошел в фильм, а ведь Гуэрра планировал вложить в уста Казановы нижеследующий панегирик «смоковнице» (или «фиге», как в Италии называют плод инжира). Надо только помнить, что итальянцы всегда воспринимали смоковницу как плод исключительной сочности, даже более сочный, чем слива. (Ведь это только на севере Европы инжир встречается почти всегда в сушеном виде… Поэтому всякий при виде сухого инжира, лежащего в магазинах в удлиненной упаковке, подсознательно скорее представит себе мошонку старика, нежели эротичный орган привлекательной молодой женщины.)

О, ты, смоковница — как паутина,как шелковистое зерно.Калитка в сад таинственный, где всехцветов на свете сердцевина зреет.Как штурма ждущая нетерпеливо крепость.Смоковницы как мир разнообразны:широкие и узкие; совсембезумные; за два всего сантима;веселые; болтливые; заики;зевающие сладко; никогдане говорящие с тобой, пусть дажестираешь в страсти их с лица земли.…То сахарною обернутся головой,то в лес, поющий волчьим воем, превратятся,то запылают яростным костром,то, запряженною прекрасными конями,каретой вылетят из-за угла.А то под небеса, как шар воздушныйраздутый черным газом, вознесутся,несомые свеченьем светлячков.Но вдруг — silentium! — на миг сладчайшийСмоковница — лик Бога, боговы уста.Люби же вечно свет, тобой же сотворенный.Люби деревья, облака и море,И человека и народы разом,И всех смоковниц, о, Смоковница, люби! [31]

Еще более лиричны строки поэтессы Моник Виттиг [32]. В ее книге «Партизанки» (1969) ярким, поэтическим стилем описана героическая борьба первобытной женской орды, желающей бросить вызов угрожающим им представителям противоположного пола.