Край сгубил суровый - Алексей Васильевич Губарев

нет охоты.

Но, любопытства успокоить жар,

Я изложу, как гибла наша рота,

И как с пробитой грудью я лежал.

Зардел рассвет, нас выстроили цепью.

Патронов нет. В штыках искрится смерть.

И злые лица озаряла светом

Незримой силы роковая бредь.

Команда: – В бой! Пошли на пулеметы.

Каре редеет, знаменосец пал.

И лишь остатки выученной роты

Преодолели укрепленный вал.

Шаг всё скорее, ярость скалит лица.

Штыки, дурачась, разбирают жертв,

Заставив кровью комиссаров мыться

И лить на травы горький позумент.

Не хмурьте лба, не вскидывайте брови,

Что убивал и зверствовал порой.

Я дважды грел сыновнею любовью

Холодный бруствер в битве под Уфой.

Вы, милое созданье, просто жили,

А я на фронте дважды умирал.

И видел, как на поле трупы стыли,

И наблюдал агонии финал.

Имея право, не судите строго.

Не отводите взор тревожный свой.

Ведь я о вас мечтал и думал много

В боях за веру где-то под Уфой.

Уже убит, нашептывая имя,

В бреду ощупывал нательный крест.

И Матерь Божья даровала сыну

Уйти живым из проклятущих мест.

Так дайте шанс быть нежным и домашним.

Не убирайте теплую ладонь

Из сильных рук, что в схватке рукопашной

За веру дрались, презирая боль.

Дитя, подайтесь первому порыву.

Ненужный страх упрячьте под сукно.

Ведь предначертано, мой ангел милый,

Как мало знать вам в жизни всё одно.

Мне б других коней

Все на тройках летят.

Гривы с проседью. Чёсаны, мыты.

Бубенцов перезвон,

Лент игра, козлы да кучера.

А мои не хотят:

Опустив полинялые гривы,

Далеко позади

Волокут на телеге меня.

Застонал пристяжной,

На аллюр кое-как через слёзы.

Я хлыстом по бокам,

А в ответ только жалобный плач.

Но секу я коня,

Зубы скаля в бессмысленной злобе.

И не жаль мне коня…

Никогда не жалели меня.

Все вперёд унеслись.

По дороге осколками радость.

И доносится смех.

Там смеются над тем, кто отстал.

Не добраться до них.

На погоню совсем не осталось

Сил уже никаких,

Всё впустую давно растерял.

Ах, коней бы других!

Я бы тем не позволил смеяться.

И летел впереди,

Поднимая дорожную пыль.

Я бы не был так тих.

Я б кусался, лягался и дрался,

И не дал никому

Дорогих упряжных обойти.

Чем так не угодил?

От чего негодящая пара?

В общем, дрянь.

Не гнедые, не в яблоках. Не рысаки.

И лететь не хотят

Два безродных каурых, без жара.

И на впалых боках

Беспокойные ребра видны.

Наконец привезли…

В серой дымке веселая стража.

И короткое «АД» на воротах,

А дальше котлы.

Здесь все занято, брат,

Чуть левее тебе бы взять надо.

Повертай лошадёнок,

Пустуют у Бога сады.

Я давай повертать.

Только лошади, вдруг, ни в какую…

Кнут им спины в рубцы,

Так что брызнула черная кровь.

С белой пеной в губах,

Пропотевших и ржащих, ликуя

Осажу я коней

В обезлюдивших райских садах.

Осадив, закурю.

Засмотрюсь на пенаты святые.

Улыбнусь херувимам,

Согнусь перед Богом в поклон.

И негромко спрошу:

– Ваша ль прихоть, Владыче Земные,

Что внизу мы с клыками,

И веря обману живем?

В осеннем саду

У ограды просящий

Божьей милости ждёт.

Страждущий да обрящет,

Ищущий да найдет.

Поржавевшие травы,

Догорающий клён.

Тонкий месяц Лукавым

В сизый мрак погребён.

Тучи темные чаще

Высекают грозу.

Льют осинники вяще

Золотую слезу.

Не оплавит зеницы

Утихающий жар.

Пил отвар медуницы

И кипрея в угар.

А теперь не хмелею,

Воздух редок и чист.

Об ушедшем жалеет

Вдалеке гармонист.

В небе клёкот орлицы

Ворожит на судьбу:

Мир тебе под Божницей,

Упокоясь в гробу!

В позолоченной роще

Переклик звонарей.

Русь поет некрещеный

Губарев Алексей.

N…ой

Простите, что я вас не беспокою.

Что делать – вас, увы, обрёл другой.

Вы, верно, любите его. А я того не стою -

Непризнанный поэт ведь звук пустой.

Простите; есть за что просить прощенья.

Я преступил законы естества:

Вы жаждали игры и обольщенья,

А мне претит бестактность удальства.

Я Вас люблю той тихою любовью,

Которая присуща матерям,

Сидящим в час ночной у изголовья

И гладящим мальчонку по вихрам.

Незримому счастливое не тронуть,

Не разорвать чувств искренних союз.

Когда смеются двое, третий стонет

Не смея опорочить брачных уз.

И посему, взор обращая небу,

Молю: Не знайте о моей любви….

А что я был – сочтите, будто не был,

От лишних распрей душу оградив.

Нелепую любовь мою простите,

И что не к месту так преступно тих.

Но приведётся, всё-таки прочтите

Непризнанной руки неловкий стих.

Ах, зачем гнал коня

Ах, зачем я гнал коня?

Плетью в такт стегал, что хлопья пены с крупа.

Так, что с губ тягучая слюна…

И загнал коня. Как это глупо!

Конь, мой конь с просевшею спиной,

Загнанный нагайкой, непокорный.

Нет, не отпоить тебя водой,

Не вернуть и прыти лани горной.

Не меня ты слушался, а плеть.

Дай-то волю, седока б о землю,

Не желая под кнутом лететь.

Но летел, в клочки взрывая землю.

А сейчас и хочешь понести,

Да куда!… загнал тебя хозяин.

И на бойню мыслит отвести,

Сострадания не разбирая.

Не взбрыкнуть малиновой зарей,

Не лететь тебе со ржанием над степью,

Непокорный, загнанный зверь мой

Жгучей кожаною плетью.

Ах, кандальная твоя душа!

Нет чтоб табуном гулять на воле,

Продали тебя за два гроша.

Но не знали, что ты стоишь боле.

Потому, как вор на образа,

Как ни пыжусь, всё не пересилю

Заглянуть в печальные глаза,

Что меня из под кнута любили.

Конь, мой конь, за чем я гнал тебя

Плетью в такт, что хлопья пены с крупа,

Так, что c губ тягучая слюна…

И загнал тебя… Как это глупо!

В лугу провыла тетива

И мне досталось Родины чуть-чуть.

В лугах кипрейных я был ею пьян;

Житейская разбрасывалась муть

Саранками в чарующий бурьян.

Ах, пижмовая золотая замять,

Расплавленного солнца родники!

Не это ль край, тот самый-самый,

Написан Богом от руки?

Не рвал я жил, и рук не намозолил.

И только в льнянковом плену

Нечаянной усталости позволил

Набросить эту пелену.

Не прогорая, пусто жил.

А здесь, среди душистого приволья,

Кружилась голова потерей сил,

Как после долгого застолья.

И я запоем радость пил,

У каждого своё свидание с жизнью.

Мой ангел тихо в колокол звонил,

Как в той, забытой и давнишней.

Но кто-то сдуру в разнобой

По всем семи беззвучным струнам

Шарахнул грубою рукой

И небо обернулось хмурым.

В лугу провыла тетива

И черная стрела пронзила,

Убив, наверное, меня…

Промеж лопаток, прямо в спину.

Но я успел, успел бокал

Свой осушить в лугах кипрейных.

О, Русь, прости, что я не знал

Манящий яд полян шалфейных.

Когда бы знать твоих лугов

Убийственно хмельной напиток,

Я был бы вовсе не таков

И буйных трав болел нефритом…

На смерть поэта

Здесь всё не так. Здесь принято считать,

Что смерть поэта многим будет лучше.

И норовят талантливых унять

Презренным ядом гадины ползучей.

Едва окреп, лишь крылья распластал

Вот-вот готовый взмыть к небесным тучам.

Но выстрел сделан. И поэт упал

На редкую траву гранитной кручи.

Неупокоен пулей, гордый дух

Витает, но приюта не находит.

Он, словно потерявший скот пастух,

Без устали над Родиною бродит.

Ах, как он пел! За ним уже не спеть.

Оборвалась болезненная песня.

Неумолим в желании взлететь

Он полетел бы, если бы не "если".

Да! в небесах присутствует порок.

Там не впервой печально ошибаться:

То опрокинут водоносный рог,

То меж собою примутся сражаться.

Вот кто-то сдуру саданул в колокола.

Взыграло небо, навалились тучи.

Прощальный гимн пропела тетива

Над предназначенной поэту кручей.

Луч солнца лег на эполет,

Сияя роковою полосою.

Мгновение, и лучшего из лучших нет,

Поверженного царскою рукою.

Смотрю на грозный обелиск,

На унижение властьпридержащих.

Вот он – народа гневный лик,

Предвестник молний и пожарищ!

И кто-то сверху саданул в колокола.

Взыграло небо, навалились тучи.

Упала Божия холодная слеза

На дань народа лучшему из лучших.

Всё здесь не так, и принято считать,

Что жизнь поэта будет много лучше,

Когда свинцом его талант унять

В кавказской ссылке у отвесной кручи.

Незнакомке

Ох, и стиснуло! Незадача.

Будто в гибельной топи увяз.

Глупой блажью беззвучно плачу

В глубине азиатских глаз.

Но молить: – Отпусти, – не смею.

В радость пусть и пустая боль.

Знаю,