Светка – астральное тело - Галина Шергова

Я сказал с веселым хвастовством:

– Ну, что я говорил? Стоило мне пожелать – и транспорт тут как тут. Держитесь меня, я везучий.

– Наверное, потому что вы знаменитый. А может быть, вы знаменитый, потому что везучий. Я не знаю, как бывает у знаменитостей.

Я уже был знаменитым. Ну, известным, во всяком случае: о моих фронтовых съемках писали все газеты, два моих послевоенных фильма были удостоены Сталинской премии. Но к везенью это не имело отношения, я хорошо протрубил и под огнем, и на самых трудных объектах после войны.

Но, что правда, то правда: стоило мне чего-то пожелать, и это тут же оказывалось под рукой, бралось само собой из самых непредвиденных источников.

– Однако ночью, когда встал ваш «виллис», вам все-таки не повезло.

– Как это не повезло? А знакомство с вами?

Я сказал это просто так, чтобы доставить ей удовольствие, но она ответила серьезно:

– Это – март.

И тут я сообразил, что сам-то назвал себя еще в машине, даже рассказал кое-что из операторских баек, а как ее зовут – не знаю.

– Меня зовут Зюка, – сказала она.

– Зюка? А полное имя – как?

– Гражина.

– Зюка – Гражина? Не вижу логики.

– А зачем вам логика? – она искренне удивилась.

Это было двадцать лет назад. Ей было двадцать три года. Мне – тридцать три.

Апельсиновая мякоть гостиничного дивана наполнилась теплом моего тела, но самому мне вдруг стало зябко в поляризованном полумраке. Уже не пугал и не грел коричневатый солнцепек на склоне Ликобетоса, с которого пропала Зюка. Ее не было там, но голос еще не покинул холм:

– Ты мифотворец. Гомер – двадцать четыре кадра в секунду.

Я пустил мысль в погоню за ней и настиг на мосту через канал, отрезающий полуостров Пелопоннес от остальной части Греции.

Зюка стояла у парапета и смотрела вниз на канал, огражденный восьмидесятиметровыми плоскими песчаными стенами. Там, на дне этой немыслимой глубины, голубая полоска канала была натянута прямо и упруго, точно длинное полотнище крашеного холста, расстеленного для просушки.

На мосту группа американских старух туристок в одинаковых синих беретах с белыми помпонами стискивала стоящего неподалеку от них гида, который что-то объяснял туристам. Береты как по команде поворачивались туда-сюда. Зюка сказала мне:

– Посмотрите направо – там Ионическое море, посмотрите налево – там Эгейское море.

Гид выдал порцию информации и пересчитал старух по помпонам. Потом пересчитал еще раз и взволнованно закричал:

– Двадцать два! А было двадцать три! Где двадцать третий?

Береты закачались, и тут обнаружилось, что одна старушка с краю группы осела на асфальт, сморенная жарой и обилием сведений. Гид бросился к ней. Старуху подняли, группа двинулась с моста к веселому шатру придорожного кафе, бормоча хором: «Воды, нужно дать воды! Необходимо смочить голову!»

А мы с Зюкой остались. Мы – крошечный островок, омываемый двумя морями. Ионическим и Эгейским.

– А кто твой муж? – спросил я.

– Работник нашего торгпредства в Афинах, я же сказала.

– Это ты сказала. – Она сказала это еще в Пирее, правда.

Нет, не в Пирее, а назавтра на спуске с холма. Когда я сказал ей: «Я сейчас еду в Пелопоннес. Поедем со мной, через день вернемся. Это так – предварительное знакомство с объектом».

Конечно, мне нужно было ехать туда не на день, а по меньшей мере на неделю, но ведь на неделю она бы не поехала. А мне необходимо было, чтобы она поехала. Я почувствовал, что не могу поехать без нее, я вышел в город, огромный город, чтобы встретить ее и позвать. И, конечно, сразу встретил. Случайно. И я не соврал, что мне нужно на день, а не на неделю. Я уже верил, что на день. И потому, что мне хотелось несбыточной этой поездки, Зюка сказала:

– Поедем. Я только зайду домой и позвоню в торгпредство мужу, – а потом добавила: – Жаль, что в Пелопоннесе не идет снег и не ходят паровозы. Паровозы, вокруг которых снег переме€шан с искрами.

Я не понял, о чем она говорит, я уже отвык от ее непостижимых ассоциаций. Но теперь это не раздражало меня.

– Кто твой муж? – повторил я.

– Работник торгпредства.

– Это ты сказала. Но не сказала, кто он. Я его знаю?

– Конечно, знаешь, – Зюка низко наклонила голову, словно хотела заглянуть под брюхо моста, – Скворцов. Николай Николаевич.

Я не поверил:

– Коляня? Коляня – работник торгпредства?

Она повторила, как само собой разумеющееся:

– Коляня. Коляня – работник торгпредства.

С краю села Вялки стоял сарай, сколоченный из горбыля, темные его бока болезненно шелушились сухими чешуйками мертвой еловой коры. Крыша, тоже горбыльная, сутуло севшая на здание, во многих местах была чинена досками, прибитыми наскоро, поперек, точно кто-то специально крестами пометил все раны кровли.

Зато слово «Клуб», красовавшееся над двустворчатой дверью, скорее похожей на ворота, было выложено из деревянных, искусно, кружевно выпиленных букв. Буквы алели, помазанные суриком.

Я вошел в дверь-ворота.

Внутри было промозгло и сумрачно: две-три скамейки огораживали покрытый кумачом стол. Алое это полотнище когда-то было транспарантом, ныне постланным изнаночной стороной кверху, но розовые слова проступали отчетливо и коробили материал на столешнице.

«Привет народам Европы и Америки, борющимся за мир!» Этот транспарант, натянутый под потолком, встречал входящих. Будто самыми частыми гостями здесь были народы Европы, а также Америки.

Когда я вошел, волна рук вскинулась передо мной. Волна высоко дыбилась у стола и опадала ко входу в клуб: там, где не было скамеек, люди сидели на полу. Мужики тянули самокрутки, женщины, привалясь плечами друг к другу, сосредоточенно лузгали семечки.

– Да нет же, товарищи, не поняли вы меня, – пробился из-за заслона рук звонкий, почти мальчишеский голос. Когда руки опустились, я увидел говорящего.

Лицо его, в сером махорочном полумраке не очень доступное моему взгляду, белесо моталось над утлой коричневой ковбойкой, в вырезе которой выдавалась подпиравшая горло матросская тельняшка. Одинокий желтый завиток покачивался над пятном лица. Парнишка, стоя лицом к залу, опирался на край стола руками в черных кожаных перчатках. Перчатки то и дело взмывали в воздух, точно делая какую-то свою собственную, отдельную от происходящего работу. Перчатки сообщали зябкость долговязой мальчишечьей фигурке, обтянутой ковбойкой. В помещении, стылом, нетопленом, остальные присутствующие не сняли ватников и пальто.

– Как же так, товарищи? – перчатки заходили над столом. – Где же, товарищи, ваша принципиальная позиция? Или «за», товарищи, или «против». Что значит: все «воздерживаемся»? Проявим, товарищи. Еще раз ставлю на голосование: кто за товарища Семибратова?